Столп. Артамон Матвеев - [260]

Ивана Максимовича кинули на плаху, секирой по шее — и покатилась золотая головушка, застучала, костяная, по камням.

С земли кровь на небо стекает. Утром заря была густая, багряная.

В тот ранний час стрельцы поймали в Немецкой слободе доктора Даниэля фон Гадена. Переодетый нищим, он двое суток прятался в Марьиной Роще. Голод погнал к своим. Опознали.

Снова гудел по Москве набат. В третий раз стрелецкие полки шли на Кремль, где всего воинства — царевны, вдовы царицы, царь-отрок, царевич-дурак...

К стрельцам вышла великая государыня Марфа Матвеевна. Ей тотчас крикнули:

   — Выдай нам Ивана Нарышкина да жену дохтура Даньки!

Марфа Матвеевна осенила себя крестным знамением, поклонилась войску. Голосок так и зазвенел, молоденькая совсем:

   — Хоть убейте меня, не отдам на смерть невинную докторицу. Это вы мне отдайте доброго Даниэля. Знали бы, как он пёкся о здравии Фёдора Алексеевича. Ночами напролёт у постели великого государя сиживал.

   — Данька — чернокнижник! — крикнули в ответ стрельцы. — Мы в его доме змей сушёных нашли, черепах! Погоди, царица, всё про него узнаем и тебе скажем!

Потащили бедного доктора через весь Кремль в Константиновский застенок.

Толпа же не убывала, росла. Все ждали выдачи Ивана Нарышкина.

Царевна Софья, похудевшая за два дня, но всё такая же розовощёкая, явилась к Наталье Кирилловне с боярами:

   — Не избыть тебе, царица, чтоб брата Ивана Кирилловича не выдать. Не уйдут стрельцы без него. Али нам всем погибнуть ради Нарышкиной гордыни?

Бояре кланялись царице. Говорили, пряча глаза:

   — Ничего не поделаешь... У них сила. Стрельцы все пьяны... Полезут во Дворец — всем нам будет смерть. И тебе, и сыну твоему...

Хорошо в царях пряники медовые кушать, но приходит час — плати за мёд да за яхонты. А плата — горше некуда: жизнями.

Не дрогнул голос у Натальи Кирилловны, сказала постельникам:

   — Приведите Ивана Кирилловича в церковь Спаса за Золотой Решёткой.

И сама пошла в ту церковь. Софья и бояре — следом.

Иван Кириллович, выбравшись из чулана, застеснялся — весь в пуху. Переоделся. Пришёл в церковь спокойный, красивый. Поцеловал у Натальи Кирилловны руку.

   — Ступай к Никите Васильевичу, причастись.

Иван Кириллович исповедовался, соборовался.

К царице подскочил боярин Яков Никитич Одоевский, руки трясутся, щека дёргается.

   — Сколько ни жалей братца, а отдать его нужно! И ты, Иван, не тяни за нас душу. Ступай с Богом, не всем же из-за тебя погибать!

Царевна Софья подала обречённому на гибель образ Богородицы.

   — Икона чудотворная, держи перед собой. Может, стрельцы устыдятся...

Наталья Кирилловна пошла первой, с нею Софья, за ними Иван. Вышли из храма к Золотой Решётке.

   — Ваня! Родной мой! Прости! — застонала Наталья Кирилловна.

   — Ничего! — Иван улыбнулся сестре. — Ничего! Живите!

Царевна Софья быстро-быстро крестила несчастного.

Стольники отперли решётку. Иван Кириллович, загородясь иконою, шагнул через порог.

Его тотчас ударили со всего плеча, ухватили за волосы, поволокли по ступеням.

Икона кувыркалась следом.

Пиная, тыкая кулаками ненавистного боярина — ещё и побоярствовать не успевшего — погнали в тот же Константиновский застенок.

Доктор валялся на лавке без чувств.

Ивана Кирилловича начали пытать крючьями, жечь огнём.

Докторишка на пытке такого о себе порассказал — до слёз насмешил. Просил дать ему три дня сроку, обещал указать всех, кто во много раз достойнее казни, нежели он.

   — Долго ждать! — решили палачи.

Иван Кириллович был иной породы, все пытки стерпел. Ни слова от него не услышали.

Доктора Даньку после пыток пришлось волоком тащить. Иван Кириллович сам шёл. Доктора мешком кинули на плаху, Нарышкина поставили рядом.

Кузьма Чермный крикнул народу:

   — Всем ли виден боярин? Кому не видно — увидите!

Доброго молодца подняли на копьях, поворотили туда-сюда и шмякнули наземь. И пошло. Рубили все, у кого было чем. На куски, куски на кусочки, кусочки и те надвое. Отойдя от Нарышкина, не пропускали и по доктору махнуть.

Красное месиво от обоих осталось.

8

Тихо пробудилась Москва — унесло бурю.

В единочасье зацвели вишнёвые сады.

Колокола на церквях звенели вполголоса, виновато. Стрельцы, одетые в рубахи, без ружей, без бердышей, без сабель, снова потянулись в Кремль. Встали перед Красным крыльцом. Впереди выборные.

К стрельцам вышли обе сестры Алексея Михайловича, Анна и Татьяна, и все его дочери: Марфа, Софья, Екатерина, Мария, Феодосия.

Большинство бояр бежало из Москвы, и впервые за всю долгую историю Руси и России царством правили царевны. Семь царевен.

Говорила же со стрельцами государыня Софья Алексеевна.

Выборные ударили челом: требовали тотчас постричь в иноческий чин боярина Кириллу Полуэктовича.

Несчастного старика, потерявшего за три дня двух сыновей и племянника, провели меж стрельцами в Чудов монастырь. Великий государь Пётр Алексеевич на пострижении указал быть боярину Семёну Андреевичу Хованскому да окольничему Кирилле Осиповичу Хлопову.

Главу рода Нарышкиных скорёхонько постригли, нарекли Киприаном и не мешкая повезли в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь.

— Нынче всё по-вашему делается, — сказала царевна Софья стрельцам и взяла с них слово, чтоб отныне убийств и грабежей не чинили, а «за верность» наградила каждого десятью рублями сверх жалованья.