Столп. Артамон Матвеев - [257]

Аввакумовыми словесами ругались, не зная, что батька их стал пламенем, в Серафимовых крыльях пёрышком.

Замахивались на святейшего, говорить не дали. Патриарху пришлось отступить.

Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, защищая святейшего, вспомнил наконец, что он начальник над стрелецкими полками, ногами затопал:

   — Как вы смеете?! Вон из Кремля! Чтоб духу вашего здесь не было. Не то велю всех — на колы! Всю стену Кремлёвскую колами вашими утыкаю.

Стало тихо. И не как в грозу: сначала молния, а потом гром. Сначала рёв, а просверк бердышей уж потом. Стрельцы, прорвавшиеся со стороны сеней Грановитой палаты, расшвыряв стражу и бояр, кинулись к ненавистному князю Михаилу, схватили, раскачали, кинули с крыльца. Стрельцы, стоявшие внизу, в едином порыве подняли бердыши и приняли на копья глупого своего начальника.

   — Любо! — Кровь дождём кропила толпу. — Любо! Любо!

   — Матвеева! — Это был уже не крик — визг поросячий.

Стрельцы кинулись к Артамону Сергеевичу. Он отшатнулся, взял царя Петра за руку, но ручка-то была детская.

Боярина потащили, сшибли с ног. Князь Черкасский кинулся на Артамона Сергеевича сверху. Стрельцы драли князя, как волки. Летели лоскуты кафтана, шапка в одну сторону, сапог в другую.

«Господи, зачем Ты меня не оставил в Лухе? — успел подумать Артамон Сергеевич. — Господи! Защити Андрея».

Тело боярина пронзили две дюжины копий. Кровь хлестала, как хлещет вино из бурдюка.

   — Любо! — слышал Артамон Сергеевич последнее в своей жизни. Стенька Разин склонился над ним, заслоняя белый свет, кровавый, огромный.

Артамона Сергеевича кололи копьями, секли саблями.

Наталья Кирилловна, видя смерть воспитателя своего, кинулась бежать, увлекая за собою Петра.

   — В церковь! В церковь! — кричала она то ли самой себе, то ли сыну.

Стрельцы, как муравьи, облепили крыльцо, обгоняли царя и царицу, изрубили вставших в дверях стрелецких полковников Юреньева и Горюшкина.

Царица и Пётр забежали в церковь Воскресения на Сенях. Рядом с государыней оказался её брат Афанасий.

   — Господи! Прячься!

Афанасий потерянно озирался:

   — Куда?

К нему подскочил карла Хомяк, потянул за собой в алтарь, показал под престол:

   — Полезай!

И уже в следующее мгновение в церковь ввалилась толпа стрельцов.

   — Царица, куда братьев подевала?!

Стольник Фёдор Салтыков загородил великую государыню.

   — Да это же Афанасий! — обрадовались убийцы.

   — Это Салтыков! — завопил Хомяк. — Это Фёдор!

Но копья уже вонзились в несчастного.

   — Салтыков? — Убийцы склонились над бездыханным.

Кто-то сказал:

   — Надо отослать тело к батюшке его, прощения у него попросить. Боярин Пётр Михайлович добрый человек.

Тело подняли, понесли, но другие убийцы набросились на Хомяка. Загнали в угол, принялись покалывать копьями:

   — Где Афанасий?

Хомяк терпел, но беднягу подняли, содрали сапоги и держали над горящими свечами. Карла взвыл — указал на престол.

Афанасия вытащили, выволокли на крыльцо.

   — Нарышкин! Любо ли?

   — Любо! Любо! — кричали снизу.

Приняли Афанасия Кирилловича на копья, тело четвертовали.

Дворец, Терем — перевернули вверх доном: искали Ивана Кирилловича.

Убитых, растерзанных, кровавя кремлёвскую землю, весело волокли через Спасские ворота, на Лобное место. Встречным объявляли:

   — Сё боярин Долгорукий едет!

   — Сё боярин Артамон Сергеевич!

   — Сё куски Афоньки Нарышкина!

Свечерело, а поиск продолжался. Все палаты, все чуланы обшарили у патриарха. Забрались в алтарь Успенского собора. Наконец попалась рыбка. Возле Чудова монастыря схватили князей Григория Григорьевича Ромодановского и сына его Андрея. Собирались из Кремля уйти.

   — Изменник! Изменник! — кричали стрельцы бывшему своему воеводе. — Чигирин туркам ради сына сдал. Помнишь, как голодом нас морил под Чигирином-то? А как турки сказали тебе: не отдашь Чигирина — голову сыночка своего получишь, так и послушным сделался. Басурманов слуга — вот ты кто!

Закололи обоих, отца и сына. И туда же, на Лобное.

Лариона Иванова стрельцы вытянули из печи, в дымоход забрался.

Ларион одно время заведовал Стрелецким приказом, был строг к провинившимся.

   — Ты нас вешал, не жалел. И мы тебя не пожалеем.

Исполосовали саблями, дом разграбили. Нашли засушенную каракатицу.

   — Вот она, змея! Сей змеёй сатана Ларион отравил царя Фёдора Алексеевича! Расступись! Расступись! — кричали кровавые весельчаки, волоча тело к Лобному месту. — Сё думный едет! Вон какое чело!

Отряды стрельцов рыскали по городу. Стольника Ивана Фомича Нарышкина схватили за Москвой-рекой, у соседа прятался. На бердыши подняли. Отнесли на Красную площадь, оповещая об удачной охоте:

   — Ещё одним Нарышкиным меньше.

Кому-то взбрело в голову идти к князю Юрию Алексеевичу Долгорукому, передать тело сына, заодно покаяться: погорячились.

Старик не дрогнул перед осатанелым воинством. Сошёл с крыльца, поцеловал залитый кровью лоб чада милóго. Соединил рассечённый надвое подбородок. И долго потом смотрел на руку, на шматок запёкшейся крови. Сказал стрельцам, показывая ладонь:

   — Липко...

Стрельцы стояли кругом, будто волки — кинуться не кинуться? Князь отёр руку о полу кафтана.

   — Горе мне горькое... За грехи. Господь дал, Господь взял, — поклонился стрельцам. — Спасибо, что не больно-то уж ругались над боярином.