Столп. Артамон Матвеев - [230]

Горько было слушать Артамону Сергеевичу о нелепой распре горемык. Спросил:

   — Ты, батька, семье-то написал письмо?

Охнул Аввакум, будто в груди у него камень оборвался:

   — Не утоляют письма печали, боярин! Погладил бы аз Марковну по головке за все муки её — не дотянуться. Сильны разлучники наши, а сердце, Артамон, уныния не ведает. Не меня ради терпит Марковна — ради Христа... Письмишко-то вот оно. Бумагу отняли, а я на бересте наскрябал. Отвези... Скажи им всем — благословляет батька на терпение. А младшему моему, Афонюшке, передай: Москва по нему исскучалась. Царь невинному волю пожаловал. Ну и с Богом! Пусть Сладчайшему Исусу в Москве послужит, среди людей поживёт, хранимый Богородицей, а то ведь с малых лет — в тюрьмах да в пустынях.

Просто говорил Аввакум. Искушённый в посольских тонкостях Матвеев не только не услышал, не увидел, но и не учуял игры, затеваемой страстотерпцем. А игра была. После Матвеева приходил к яме стрелец, взятый воеводой Тухачевским на службу в Мезень. Повёз этот стрелец для передачи в Москву верным людям туесок, полный берестами. А на тех берестах страстотерпец процарапал лики царя Алексея и ныне царствующего Фёдора, патриархов Паисия, Никона, Макария, митрополита Лигарида. И ко всякой личине была приписка. Самая невинная у Лигарида — сребролюбец, продал Христа, у Никона — лустец баб, стало быть жадный до баб, а на иных берестах и совсем уж матерно. О царе Алексее — «в смоле сидит», о царе здравствующем — потатчик врагам Христовым.

Такое говорить царям — на кнут напроситься. Но что делать? Благоразумие гонимого утверждает гонителя в правоте. Страдание же, как и всё в человеке, стремится к высшей точке своей, за которой — рай.

...Дорога в Мезень из Пустозерска долгая. На пяти кораблях Тухачевский со своими спутниками плыл Печорой, Ижмой до Ижемской слободы, далее рекой Ухтой, переволокся на реки Весляну, Вымь, и опять волоками до реки Мезени, до Глотовой слободы. Город Мезень в семи вёрстах от Мезенской губы, а это уже Белое море — Москвы не видать, но за месяц-другой доехать можно.

Дали в Мезени Матвееву большой двор: дом в два этажа с подклетью, три избы, баня, амбар.

Отдохнув с дороги, понёс Артамон Сергеевич письмо Аввакума супруге его, Анастасии Марковне. Семейство расстриженного протопопа помещалось в добром доме.

Анастасия Марковна одета была в чёрное, но в лице ни скорби, ни измученности. Глаза смотрели приветливо, морщинок всего две, у переносицы. А ведь жизнь протопопицы — скитания. По Сибири, по Даурии, ссылка в Мезень, тюрьма...

   — Здоров ли батюшка-то? — спросила.

   — Здоров. С Фёдором воюет. — Вместе с письмом передал «Послание о Фёдоре». Не удержался, зачитал конец: — «Любите враги ваша, душеядцов же, еретиков отгребайтеся. Аще спасение ваше вредят, подобает ненавидети их». Вот он как, батька-то, на Фёдора. Но и себя не жалеет. Коли разленюся, говорит, давай и мне кнут на спину. Да не ремённый, каким воевода Пашков потчевал в Братске, но железный, огнём клокочущий.

   — Такой уж он, Аввакум Петрович! — Анастасия Марковна поклонилась благодарно, просила гостя за стол, хлеба-соли отведать.

Кушанье было рыбное, приготовлено вкусно. За обедом Артамон Сергеевич спросил:

   — От государя вашему семейству дают жалованье?

   — Слава Богу, царь милостив. По грошу на человека в день получаем, малые детки по три денежки.

Анастасия Марковна перекрестилась двумя перстами.

Артамон Матвеевич чуть было стол не опрокинул, так его дёрнуло. И не оттого, что протопопица держалась старого обряда. Сам он, и сын его, и челядники получали на житье из казны, как Аввакумовы внучата!

Вернулся к себе в великой досаде. Тотчас сел писать челобитье царю: «Жалованья из мезенских доходов дано мне, Артамошке, сто пятьдесят рублей по три денежки, а на иные дни и не будет по три денежки, а на одежду нам твоего государского милостивого указу нет. А и противникам церковным, которые сосланы на Мезень, Аввакума жена и дети, и тем твоего государева жалованья на день по грошу на человека, а на малых по три денежки, а мы, холопи твои, не противники ни Церкви, ни Вашему Царскому повелению, а хлеб твоего государского жалованья в твоей великого государя грамоте написано — ржи двести четвертей, овса пятьдесят четвертей, ячменя тож, а мерою ныне Вашим великого государя указом медною мерою: всего будет — ржи сто пятнадцать четвертей, овса двадцать восемь и ячменя тож, и того ради Вашего государского жалованья радуем и плачем».

Наябедничал великий человек на малых, но гору новых гонений на семейство Аввакума возвёл, увы, сам Аввакум.

8

Царь с царицею сидели над серебряною братиною с изображением Предтечи Иоанна, крестящего Христа во Иордане, и ждали полночи.

   — Я в детстве с царевной Татьяной Михайловной на воду смотрел. — Фёдор Алексеевич дотронулся до бровки Агафьи Семёновны.

   — Пушинка?

   — Лепота! Глазами глядишь — шёлк, а потрогаешь — колюче.

   — Царицам нельзя быть шёлковыми. Вон как Наталье Кирилловне приходится беречься.

   — Покуда я на царстве, Наталью Кирилловну, братца моего Петрушу не токмо обидеть — дунуть в их сторону не позволю. Ты не думай, я не забываю о вдове отца моего. Не забывать, помнить — царское дело. Ради праздника послал вчера в Преображенское триста рублей, да пять осётров, да камки наилучшей, да объяри, а Петру коня с седлом, с саадаком, и ружьецо. Вроде бы совсем детское, а стреляет взаправду.