Столп. Артамон Матвеев - [227]

   — О чём просит?

   — Приказные люди имение расхищают, из дома уносят что дороже, что краше... Батюшка этой девы перед смертью в грехах покаялся, а приказные люди допросили священника про грехи-то и судом грозят.

Царь взял челобитную, начал читать и вдруг вскочил, лист на пол бросил:

   — Идолопоклонники!

   — Смилуйся, государь! — перепугался Лихачёв. — Ничего не было про истуканов!

Фёдор Алексеевич проворно нагнулся за листком, поднёс к глазам Лихачёва, пальцем указал строку:

   — Читай!

   — «Чтобы великий государь пожаловал, умилосердился как Бог...»

   — Нашли бога!

Лихачёв принялся отбивать поклоны.

   — Виноват, государь! Не досмотрел. Многие ведь этак пишут.

   — А коли многие, садись за стол и сочиняй указ. Кто впредь будет именовать наше величество Богом, подвергнется опале. Пусть иначе просят.

Ждал, когда Лихачёв запишет.

   — Прочитай, что у тебя.

   — «И то слово, Бог, в челобитных писать непристойно. Если кто впредь дерзнёт так писать — быть в великой опале. Писать надобно: «Для приключившегося праздника и для его государского многолетнего здравия».

   — Так-то лучше, — согласился Фёдор Алексеевич. — А по челобитью: дело прекратить, всё, что растащили, — вернуть. Саму же челобитную отвези святейшему Иоакиму. Тайна исповеди должна быть нерушимой. Пусть патриарх свой указ напишет: священников в приказах допрашивать только о завещаниях, изустно при них сделанных, но уж никак не о грехах. — И вдруг улыбнулся: — А я тебе, Алексей Тимофеевич, славное дело сыскал. Но — молчу. Узнаешь после свадьбы.

Разрумянился, стал как мальчик. Как прежний ласковый Федя, царскими заботами не обременённый.

5

Венчался великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич с Агафьей Семёновной Грушецкой в день Иоанна Многострадального, 18 июля 1680 года. Венчал святейший патриарх Иоаким.

За неделю до торжества бояре, окольничие и все высокие чины получили царский указ: ради великого государева праздника при венчании и на свадьбе всем быть в золотом платье, а у кого нет — будут сидеть в тёмном углу между Столовой и Сборной палатами.

Золотом сияла свадьба. Однако ж пировали не так, как деды, — сорок дней и ночей кряду. Покушали царских пирогов денёк — и довольно.

   — Мочи у меня нет — неделю за столами сидеть, — признался Фёдор Алексеевич старику Одоевскому. — Вон поляки — проели, пропили своё царство, а на деньги столько добрых дел можно устроить.

Долгие пиры отменил, но старого обычая — приёма поздравлений и подарков — нарушить не посмел.

Царское счастье как не позолотить, подарок — лучшее о себе напоминание.

Среди первых дарителей явился пред царские очи боярин Иван Михайлович Милославский. Сиял улыбкою.

   — Великий государь, дозволь поднести царице Агафье Семёновне — дивному цвету на земле Русской — от сердца моего!

Тут Фёдор Алексеевич как бровями-то шевельнул, как поднялся с трона тучей да как посошком-то царским об пол вдарил:

   — От сердца, говоришь? В твоём сердце черви погибели счастью моему.

Величав был Иван Михайлович, а затрясся будто лист осиновый:

   — Смилуйся, самодержец! По глупости моей доверился навету — стыд и срам моим сединам. Возношу имя преславной царицы-государыни к высочайшему престолу...

Фёдор Алексеевич ещё разок посошком стукнул:

   — Умолкни, Иван! Ты прежде непотребностью на всю Москву поносил Агафью Семёновну... А вышло не по-твоему, дарами хочешь свои плутни закрыть. Забирай свои дарений. Да поскорее.

При боярах этакое сказано было. Поволокся Иван Михайлович из Грановитой палаты, едва жив. В единый миг здоровьишком оскудел. Царское слово разит как молния. Уже на следующий день из десяти приказов один оставили.

А новым людям ради царского счастья — награды. Ивана Максимовича Языкова самодержец возвёл в чины окольничего и оружейничего. Получил окольничего думный дьяк Иван Васильевич Заборовский — племянница в царицах, родственников Агафьи Семёновны Василия да Михаила Фокиных-Грушецких записали в стольники, а Алексей Тимофеевич Лихачёв был пожалован в постельничьи с ключом. И, как великую милость, указал ему государь составить историю Московского царства. Боярство было сказано любимцу Фёдора Алексеевича крайчему Василию Одоевскому. Новый боярин получил в управление приказ Большой казны, Хлебный, Дворцовый, Судный приказы.

Покончив с кремлёвскими ликованиями, Фёдор Алексеевич уехал с царицею в Измайлово, прочь от суеты и нарочитого славословия.

Агафья Семёновна одарила своего суженого такою нежностью, таким благодарным теплом, что он признался ей:

— Воистину! Без тебя был я половиной, а ныне целый человек. Одно мы с тобой, Агафьюшка. Берег Господь нас друг для друга. Никакими молитвами не отдарить милость Его.

   — Отдарим! — всею душой сказалось у Агафьи Семёновны.

   — Да чем же?

   — Любовью нашей. Бог любящим радуется.

И она касалась височком плеча его, и молчали они, слушая, как счастье перетекает по их жилочкам.

А как гуляли по саду, на цветы глядели, Агафья Семёновна сказала:

   — Государь мой, за дарованное нам Господом Богом и Богородицей супружество хотела бы я сделать доброе дело для самых несчастных людей, у коих и надежды даже не осталось никакой.