Столп. Артамон Матвеев - [218]

Тут ещё весть из Сибири страшная. Тюменский поп Домети — ан на речке Берёзовке, на заимке устроил гарь — тысяча семьсот человек сгорело. Сей Дометиан в Пустозерске в яме сидел, вместе с Аввакумом.

Указал Фёдор Алексеевич отписать в Пустозерск: «Аввакума со товарищи держать в тюрьме с великою крепостью», если тюремные избы обветшали, как пишет воевода Тухачевский, укрепить их тотчас.

Тюменская гарь надорвала сердце юному ответчику за царство — бессонница напала.

Врачи всполошились, но вместо лекарства предписали отдых.

Фёдор Алексеевич был послушен, отправился в Симонов монастырь — за шесть вёрст от своих палат. Старую Симонову обитель основал преподобный Сергий Радонежский, новую, процветшую — его племянник игумен Фёдор. Соборный Успенский храм возводил здесь ученик Фиораванти. Святынею собора была икона Господа Вседержителя. Иконой этой преподобный Сергий благословил князя Дмитрия Донского на битву с Мамаем, а в ризнице хранился складень, коим преподобный осенил, провожая на Куликово поле, Родиона Ослябю и Александра Пересвета. И сюда, в Симонов, князь Дмитрий привёз тела богатырей-иноков — горькую славу русскую. Их погребли в деревянной церкви Рождества. Батюшка Тишайший государь Алексей Михайлович над их склепом поставил каменную колокольню с трапезной.

Сам Фёдор Алексеевич тоже успел украсить обитель. Построил палату с башней, с гульбищем.

Башня была высокая. Фёдор Алексеевич, приезжая в Симонов, непременно поднимался на верхний ярус и глядел на Москву, радуясь каждому новому каменному дому. Медленно, а всё же деревянное кружево убывало, уступая место величавым каменным громадам.

Фёдор Алексеевич, поселившись в палатах под башней, тешил себя чтением переводов Псалтыри. Учитель отец Симеон переложил псалмы силлабическими рифмованными стихами.

Иже в помощи Вышняго вручится,

В крове небесного Бога водворится;

Господу речёт: заступник мой еси,

Ты ми надежда, живый на небеси.

Он мя из сети ловящих избавит,

Слово мятежно далече оставит...

Пробовал читать и другую книгу Полоцкого, комедию «О блудном сыне», тоже не пошло.

Батюшкин театр Фёдор Алексеевич посчитал за искушение, приказал очистить палату над Аптекой от комедийных припасов, от органов, труб и прочего. Комедии казались Фёдору Алексеевичу пустым делом.

Постельничий Иван Максимович Языков, получивший от государя прибавку к званию постельничего — «думный постельничий», глядя на томление света своего, вспомнил об игумене Иларионе. Иван Максимович познакомился с аввой, когда был на воеводстве в Вязниках, во Флорищевой пустыни. Иларион, светлая душа, на счастье, жил в это время в Москве, собирал милостыню, у родственника своего остановился, у царского иконописца Симона Ушакова.

Не долго думая Иван Максимович сел в каретку и слетал к Ушакову. Иларион перепугался:

   — К царю?! Не смею.

   — А ты смей! — прикрикнул на него думный постельничий. — Государь душою ослаб, подкрепить царя — всему царству радость.

Ехал игумен в. Симонов, вздыхая и крестясь, словно на расправу. А вошёл в палату, в царскую, куда смертным-то хода нет, увидел юношу, сидящего у окна, — этак девицы о суженых своих грезят, — и тепло стало в груди.

Иван Максимович не раз рассказывал государю о флорищенском подвижнике, теперь только назвал его, и Фёдор Алексеевич глянул на игумена доверчиво, с надеждой, подошёл под благословение.

Было так просто с царём. Фёдор Алексеевич, словно бы исскучавшись по людям, принялся рассказывать о горестях.

   — Просыпаться не хочется, — признался доброму слушателю своему. — Покажись на люди — тотчас и просить начнут. Все просят! Чинов, имений, правды. А правда... то кособокая, то наизнанку вывернутая. Просят от сумы избавить, от тюрьмы, от службы в дальних краях. Так бы всей Россией и въехали в Кремль.

Иларион слушал-слушал да и поцеловал царя в голову.

   — Ах, милый! Да возрадуется твоё сердце! Просят — значит, на лучшее уповают. На силу твою государскую, на казну неубывную. Ты о Боге подумай. Каково было бы Господу от всех наших молений, коли бы они были Ему не в радость?

Фёдор положил пальцы на губы, задумался, но лицом посветлел.

   — Спаси Бог, отче! Печаль-то моя пожалуй что в ином: не с кем побеседовать о пользе душевной, — и признался: — Святейший суров, обременён многими заботами... И не всякое ведь скажешь ему... Полюбилась мне обитель, поставленная владыкой Никоном. Я в Новый Иерусалим трижды ездил... Увы! Увы! Святейшему Иоакиму сия привязанность моя не в сочувствие — в недоуменье. Нынче так в неприязнь. Настоятель авва Варсонофий помре, Царствие ему Небесное, а иноки, все шестьдесят душ, подали челобитную: просят Никона в игумены. — Царь наклонился к уху Илариона. — Ох, отче! От тебя не утаю: это я, грешный, надоумил Божьих людей на челобитье. Крепко осерчал святейший. Прямо-таки горою встал.

Иларион вздохнул, перекрестился:

   — Великий государь, мне противиться воле патриарха невозможно по званию иноческому, и судить-рядить по совести тоже нельзя. Святейший Никон в иеромонахи меня посвятил. Во второй год своего патриаршества. Ах, время! Как река течёт.

   — А долог ли был твой путь от инока до иеромонаха?