Столп. Артамон Матвеев - [217]

Спафарий привёз из Китая не только дневник похода по Сибири, статейный список переговоров, книгу с описанием обычаев китайцев, их земли, но ещё и карту. И всё-таки он был изгнан из Посольского приказа. За дружбу с Матвеевым, за чтение чёрной книги в доме Артамона Сергеевича.

   — Есть ли правда в доносе переводчика Безобразова о худой службе Спафария? — Память у Фёдора Алексеевича была преудивительная, помнил дело своего посла в Китае.

   — Все нарекания Безобразова пустые. Доносчик не знал секретных пунктов наказа. Спафарий посольское дело исполнил строго, претерпевши ради государевой чести многие козни от маньчжуров. — Дементий Минич развёл руками. — Святейший не снимает запрета. За чернокнижие.

   — Что пишет Артамон Сергеевич? Читай без пропусков.

Челобитная из Пустозерска была пространная. Матвеев рассказывал о своих бедах, о неправдах обвинений, поминал свои службы. Службы были многотрудные, военные. Артамон Сергеевич сподобился остаться живым в самых жестоких сражениях, в Конотопской битве спас князя Трубецкого, во Львовском походе подобрал и привёз в Белую Церковь брошенные Бутурлиным пушки. Посольские дела справлял труднейшие. Был при восточных патриархах, ездил с царским словом к Никону.

   — Он что же, противник... старца? — спросил Фёдор Алексеевич.

   — Матвеев-то? — усмехнулся Башмаков. — Первейший тайный заступник.

Глаза государя потеплели, вздохнул:

   — Не можем мы нынче ни Спафарию явить нашу милость, ни Матвееву, ни святейшему Никону. Время не пришло.

Удивил многоопытного служаку Башмакова: зелёный юнец, а наперёд рассчитывает, задолго.

Сам же Фёдор Алексеевич, исповедуясь в тот день духовнику своему, протоиерею Благовещенской церкви Никите Васильевичу, жаловался горчайше:

— Все на меня одного! Воеводу Ржевского гранатой разорвало, а ведь это я его посылал на войну. Святейший Никон томится в неволе — я его держу под надзором. Спафария — великого мужа — кто без хлеба оставил? Аз, самодержец. Батюшкиного друга Артамона Сергеевича — вон куда загнал, в Пустозерск, уравнял с неистовым Аввакумом... Одни жаждут, чтоб я всем Нарышкиным головы поотрубал. Спят и видят, как самодержец-то подсылает к Петруше, к братцу невинному, злодеев с отравой, а то и с ножом. Всем подавай имения, крестьян. А крестьяне молят: царь, дай хлеба досыта есть! — Выговаривал всё это и плакал, как дитя плакал. — Отпусти ужасные грехи мои, отче. Мне бы регентом! Мне бы Господа славить, а я — царь.

11

В 1679 году Вербное воскресенье пришлось на 16 апреля. Небо ради праздника Господь разверз над Москвою синеструйное. Ветер гулял по Красной площади молоденький, не студил, но добирался до самого сердца. И была счастливая дрожь в теле, а в сердце сладкая тревога.

Царь Фёдор Алексеевич чувствовал себя молодым, сильным. Сердечное биение было ему незнакомым, но он знал — это не болезнь. Это какая-то неизведанная ещё тайна жизни. И чего-то всё искали глаза.

Он смотрел на купола Василия Блаженного, на зубцы Кремлёвской стены, на дивную вербу в красной огромной кадке посреди Лобного места. Всё было чудо. Радостная толпа, ожидающая начала шествия, волновалась дружески. И он чувствовал — к нему тянутся.

Царская шапка была тяжёлая, трёхфунтовая, золотые ризы Большого царского наряда сковывали движения, но он терпел ношу легко. Да порадуется православный народ своему царю, его славе, величию, богатству. Ради праздника и во имя Христа раздарить бы с себя сокровища, ну а коли нельзя, пусть хоть светоярые лучи алмазов и прочего каменья с шапки, с барм, с креста, с платья посветят москвичам, слава Богу, небесного света на всех поровну.

Запели. Патриарх Иоаким, поддерживаемый своими патриаршими боярами, сел на Ослю — на белого, как пена морская, коня. Фёдор Алексеевич взялся за узду, за ним поводок ухватили князь Юрья Алексеевич Долгорукий да князь Никита Иванович Одоевский. А бояре Иван Михайлович Милославский с Яковом Никитичем Одоевским взяли великого государя под руки. Золотая река шевельнулась, потекла.

Отроки, сидящие на вербе, запели херувимскими голосами. Стрельцы, сокольники, их дети, все в цветном платье, принялись устилать дорогу алыми сукнами, атласами, кафтанами — тоже царское добро, из кладовых Оружейной палаты.

Действо Входа во Иерусалим было стародавнее, но Фёдору Алексеевичу вдруг подумалось: ведь правильнее было бы совершать сей ход в Никоновом монастыре, там всякая пядь земли — слава Иерусалиму и Святой Палестине.

Повёл глазами по толпе, одаривая царской улыбкой. И вдруг сердце прыгнуло под самое горло и оборвалось. Этак белые кувшинки всплывают со дна. Дева головку держит как козочка. Личико — совершенство Божее. Глаза — два неба. Всею статью своей — весна!

Так всё и пыхнуло в груди.

Шествие больше колышется, чем идёт, но он зажмурился, а глаза открыл — необъятный Иван Михайлович всё заслонил своей тушей. Фёдор Алексеевич оглянулся, тянул шею, но боярин кашлянул. И ещё раз кашлянул: царское дело не глазеть — себя дарить.

И началась для Фёдора Алексеевича жизнь небывалая. Ладно в Думе, за обедом задумывался, зачерпнёт ложку, а поднести ко рту — забудет.