Столичная штучка - [35]

Если дела обстояли совсем плохо и разгрести накопившиеся неприятности самостоятельно Глеб был не в силах, наступала очередь Кондратьева-старшего, и тогда в игру вступала тяжелая артиллерия. Восстановив статус-кво, Эдуард Викторович снимал стружку с отпрыска, после чего, считая воспитательный процесс оконченным, снова погружался в свои дела. Затихнув на пару недель, Глеб выжидал время, когда волнения совсем улягутся, придумывал новую потрясающую забаву и приглашал Виталия к себе в гости.

Сегодня был как раз такой день, когда уровень адреналина в организме Глеба был почти на нуле и нуждался в срочной подпитке. История с увольнением литераторши за давностью была если не забыта, то, по крайней мере, отошла на задний план, и две недели тишины, обеспеченные Глебом семье, говорили о том, что время для новых затей наступило. Развалившись в удобном кресле, Глеб исподлобья поглядывал на ребят, зашедших к нему после школы, и оценивающе прикидывал, кого из них можно пригласить на дело, продуманное им до мелочей и назначенное на сегодняшнюю ночь.

Новинский, маленький худенький мальчик со светлой челочкой и обманчиво-наивными глазками, мог бы подойти, но вся беда была в том, что Санька был несусветным треплом, болтавшим почти круглосуточно, даже во сне, и не способным удержать за зубами ни одной хоть сколько-нибудь важной информации. Хлопая коротенькими ресничками, он подобострастно улыбался, всецело соглашаясь с несомненным лидерством Глеба и не пытаясь оспаривать раз и навсегда заведенный порядок, говорил, говорил, говорил. Казалось, что в говорении заключена вся его жизнь, и если он перестанет трепать языком, то развалится на кусочки, собрать которые не удастся никому. Вот и сейчас, сидя с ногами в пухлых подушках дорогого кресла, он трещал без умолку, вываливая на слушателей все, что накопилось у него за день.

— …Она ему вчера и говорит после огонька: сходи, выброси коробку из-под торта в туалет. А этот дурила, вместо того чтобы дойти до мусорного ведра, и правда направился к кабинке, — еле удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться во время рассказа, заливался Санька. — Я стою, молчу, чего потеху ломать, правда? — спросил он и, торопясь продолжить, пока никому не пришло в голову его перебить, зачастил еще больше: — Этот пихает коробку, а она у него не лезет. Я ему и говорю, чего, мол, руки-то пачкать, ты ее ногой, ногой, а потом водой залей, она и проскочит! — не удержавшись, Санька залился смехом, и все, кроме Глеба, составили ему компанию.

— И чего, он не допер, что ты издеваешься? — скептически покосился Андрюха, сидящий на стуле около журнального столика и с удовольствием поглощавший пирожные с кофе.

— Да где ему! — протянул Сашка, — у него ж при рождении заместо головы заднее место прикрутили, а потом от лени переделать не удосужились!

Размахивая руками, Санька вел дальше увлекательное повествование о коробке из-под торта, а Глеб, всматриваясь в лица приятелей, продолжал размышлять.

Паршин Андрюха — человек надежный, из него слова клещами не вытянешь, такой не продаст, могила. Но сумеет ли он слинять ночью? У него родители чокнутые, если в десять вечера детки нет дома, они способны поднять на ноги половину Москвы, если не весь город целиком. Было бы, конечно, неплохо прихватить с собой Андрияна: он среднего роста, среднестатистического телосложения и абсолютно не запоминающейся наружности, таких, как он, воз и маленькая тележка, опознать его, в случае чего, не сможет ни один Пинкертон. Мало того, он настолько спортивный и юркий, что пролезет в любое игольное ушко, без него, пожалуй, не обойтись.

Серега Никашин — трус, ему и предлагать не стоит, все равно откажется. Все, что находится за гранью дозволенного, не для него, ему бы только семечки на завалинке лузгать. Чего он вообще делает в нашей компании? Хотя, пусть пасется, может, когда и сгодится. А что, если его поставить на стреме, чтобы хоть свистнул, если что пойдет не так? Ничего, постоит, глазами поморгает, может, хоть раз в жизни человеком себя почувствует.

Относительно Саньки и Андрея Глеб не ошибался, а вот о Сергее, даже со своей проницательностью, он не знал ровным счетом ничего. Никашин не был трусом, просто все мероприятия, за которые полагалось расплачиваться по-крупному, его не интересовали. В отличие от Кондратьева, Никашин не имел влиятельного покровителя в лице папеньки-депутата и хорошо помнил о том, что возраст безнаказанности давно миновал. Это раньше в четырнадцать тебя опекали и считали деточкой, сбившейся с правильного пути, а в теперешние четырнадцать выдавали красную книжечку с гербом и печатями.

Развлечение, задуманное Кондратьевым, было не ахти каким экзотическим, но относительно адреналина оправдывало себя полностью. Еще по осени в соседнем дворе Глеб приглядел серебристую иномарочку, покататься на которой стало его бзик-идеей. Без гаража, без фиксаторов на руле и колесах и даже без видимых признаков сигнализации, серебристая «вольвуха» так и притягивала к себе будущего автомобилиста.

Несмотря на зрелый возраст сына (как-никак четырнадцать исполнилось!), Эдуард Викторович сажать Глеба за руль не торопился. Зная дрянной характер мальчика, он не отказывал ему в надежде в недалеком будущем покрутить руль собственной машины, но когда наступит это неопределенное будущее, не уточнял. Исходив интересующую тему вдоль и поперек, Глеб понял, что у отца ловить нечего, и озаботился исполнением своей прихоти самостоятельно.