Столь долгое возвращение… - [30]

Поехала я, однако, отдельно от Маркиша: решила заглянуть по дороге в Баку. Дело в том, что один из братьев моей матери, Наум, был арестован. Он был помещен в ужасную Сумгаитскую тюрьму, и здоровье его оставляло желать лучшего. Только благодаря своевременным действиям моей энергичной родни удалось добиться пересмотра дела моего дяди. Он вернулся из тюрьмы в Баку инвалидом. В 41 году он погиб от немецкой пули, защищая Севастополь.

Я поехала в Баку, чтобы повидаться с любимым дядькой. Зная, что некогда «сытый» Баку находится нынче на пороге голода, я везла из Москвы продукты и лакомства. В первую очередь они, конечно, были предназначены вышедшему из тюрьмы Науму.

Однако, судьба судила иначе. К моменту выхода из тюрьмы Наума хозяйственный отголосок «великой чистки» коснулся другого моего дядьки — Исаака. Инкриминировали ему «служебное преступления» — не объясняя, какое именно. Так что московская продуктовая посылка пошла не вышедшему из тюрьмы дяде Науму, а севшему в тюрьму дяде Исааку.

В период «великой чистки» сажали не только «политических». Рубили направо и налево и хозяйственников, и в этот период в тюрьме побывали все мои пять дядьев — братья мамы. Их «спасала» бабушка Оля, а маме предстояло целых 18 лет «спасать» своего единственного сына — моего брата Шуру, — ездить к нему в лагерь, возить продуктовые посылки, вызволяя его тем самым от голодной смерти.

Наплакавшись в некогда спокойном и счастливом Баку, я уехала в Тбилиси — к Маркишу. В соседнем купе ехал на пленум в Тбилиси Илья Эренбург с женой Любой. Мы были знакомы давно — через Маркиша, конечно. А Маркиш знал Эренбурга еще по «киевскому периоду», предшествовавшему эмиграции, где он встречался с молодым Эренбургом в парижских литературных кафе.

Заказав у проводника традиционный железнодорожный чай с лимоном, мы сидели с Ильей Григорьевичем в его купе. Был поздний час, мягкий свет настольной лампы тонул в краснокирпичном чае… Эренбург сказал:

— Знаете, я познакомился с Маркишем году в двадцатом, в Киеве. Там тогда работала целая группа молодых еврейских поэтов, Маркиш был как бы над ними — стремительный, красивый, фантастически талантливый. А потом, года через два, я встретился с ним в Париже, кажется, в «Ротонде»… Да-да, в «Ротонде»! Вы ведь тогда не были с ним в Париже?

— Мне тогда было лет десять.

— Ну, конечно, конечно… Как же это я сразу не сообразил!.. Он сидел в «Ротонде» вместе с писателем Варшавским — еврейским прозаиком из Польши. Я уже не помню точно к чему, Варшавский рассказал вдруг хасидскую легенду. Маркиш, наверняка, знал ее — но слушал внимательно. А я — не знал. «В Судный день евреи какого-то маленького местечка собрались в синагоге и замаливали свои грехи. Они молились целый день, и Бог, по их подсчетам, должен был уже простить их. Но они, видно, грешили слишком крепко — и Бог никак не прощал, и вечерняя звезда никак не зажигалась. И евреи не могли уйти из синагоги до вечерней звезды. Ропот поднялся в синагоге — люди боялись мести Бога. Люди обвиняли друг друга в корысти, обмане, лжесвидетельстве. А вечерняя звезда все не зажигалась… У самого входа в синагогу стоял старый бедный портняга с мальчишкой-сыном. Мальчику стало скучно, он уже покаялся во всех своих грехах — грехи других людей его еще не волновали. И вот он достал из кармана грошовую дудочку — и заиграл. Евреи набросились на портного — из-за таких, мол, шалопаев, как твой сын, Бог гневается на нас! Но раввин остановил евреев — он увидел, как Бог улыбнулся мальчику, и тогда зажглась вечерняя звезда». Помню, история эта потрясла меня до глубины души. Маркиш поглядывал на меня искоса, глаза его были грустны и лучисты. «Это ведь история об искусстве, — сказал Маркиш. — Только сейчас нужна не дудочка — нужна труба Маяковского!»

В разговорах с Эренбургом — интересным собеседником, несколько меланхоличным человеком, дорога до Тбилиси прошла незаметно.

Тбилиси встречал сытостью, хмелем, кавказским гостеприимством. Рядом с объятым продовольственным кризисом Баку грузинская столица казалась раем. Роскошные банкеты сменяли друг друга — под председательством секретаря Союза писателей Гасема Лахути, друга Сталина. Лахути, возглавивший Союз писателей, приехал в СССР из Персии как политэмигрант. Всем было известно, что на стене его московской квартиры висит большая фотография, на которой изображен кремлевский хозяин с надписью: «Моему другу Гасему Лахути от Иосифа Сталина». Эта фотография была охранной грамотой Лахути. Персидский поэт любил писать Сталину письма, полные лести и восхвалений — в полном соответствии с традициями персидской литературы. На письме он и «погорел» — правда, значительно позже, уже после войны. Он тогда написал Сталину очередное письмо, где сравнивал Сталина с садовником, вырастившим прекрасный цветник. Запах каждого цветка, по словам отправителя, был знаком садовнику. Только один чудный цветок — еврейский театр Михоэлса — остался вне поля зрения хозяина сада. Лахути призывал Сталина посетить еврейский театр и воздать ему должное. Кремлевского антисемита такой призыв возмутил до глубины души, и он приказал Лахути больше писем ему не писать.