Столь долгое возвращение… - [16]

— Что это такое: «Вос, вер, веймен»? — спросила я по дороге домой. — Старик сильно удивился…

— «Что, кто, кому», — сказал Маркиш. — Ты же просила, чтобы я сказал тебе несколько слов по-еврейски.

Вернувшись, мы застали старика на террасе. Сидя за столом, он читал при свете керосиновой лампы Тору. Маркиш сказал ему что-то по-еврейски, но старик отрицательно покачал головой. Тогда Маркиш темпераментно стал что-то доказывать ему, жестикулируя и бегая по комнате. Старик оставался немногословен, но тверд как камень.

— Это не старик, а одержимый какой-то! — сказал наконец Маркиш по-русски. — Он не хочет ночевать в нашей комнате.

— Почему? — спросила я.

— Тебе в этом трудно разобраться… По законам религии он не может спать в одной комнате вместе с супругами.

— Но на террасе очень холодно! — сказала я. — Он здесь простудится!

Давид сам разрешил эту внезапную проблему. Он решительно вытащил приготовленную для него раскладушку из комнаты в тесный коридор и улегся там.

Наутро Маркиш, как всегда, сел работать, а старик пришел ко мне — поговорить, познакомиться поближе.

— У тебя есть родители, дочка? — спросил старик. — Папа, мама?

— Есть, в Москве. И брат есть.

— Родители — кеменисты? — пристально поинтересовался старик.

— Нет.

— Хорошо! — облегченно молвил Давид, но вдруг озаботился вновь: — А брат — он кеменист?

— Тоже беспартийный, — сообщила я.

— Хорошо! — окончательно успокоился Давид. — А что тебе дали в приданое твои родители?

Не было у меня никакого приданого, поэтому я ответила старику вопросом на вопрос:

— А что вы дали вашему сыну?

Тогда старик поманил меня к окну.

— Смотри! — сказал Давид, широко обводя рукой поле, реку, лес за рекой, небо с солнцем посередине. — Это все я отдаю тебе за моим сыном Перецом!

Вопрос кошерной пищи волновал старика больше всех других. Он ни о чем меня не спрашивал — он видел сам, что кухня наша далеко не кошерная. И он сказал:

— Зачем тебе возиться на кухне, дочка? Я так готовлю! И вкусно, и правильно, и денег уйдет меньше. Иди погуляй, дочка, а я пока сварю такой борщ, какой тебе даже твоя мама никогда не давала.

Гулять я не пошла, а смотрела, учась, за тем, как старик готовит бульон, нарезает помидоры, стрижет свеклу. Все это выглядело очень красиво. Несколько раз Маркиш заглядывал в кухню, ронял:

— Учись, Фирка! Ты только погляди, как он готовит! Имей в виду — это будет не какой-нибудь там борщ, а — кошерный!

Когда сели к столу, старик снял крышку с урчащей, остро благоухающей кастрюли и первую тарелку налил сыну.

— Теперь попробуй, Перец! — с тихим торжеством сказал отец. Он был уверен в своих кулинарных способностях, он знал, что сын оценит по достоинству его стряпню.

Едва поднеся ложку ко рту, Маркиш вскочил из-за стола с громовым криком:

— Сам! Сам!

Старик был испуган, я не понимала, в чем дело. То, что «сам» означает в переводе с еврейского на русский «яд» — этого я тоже тогда не знала.

Минуту спустя выяснилось, что старик, перепутав, заправил борщ не уксусом, а уксусной эссенцией. После этого инцидента Маркиш решительно отстранил отца от приготовления пищи. Старик был подавлен и смущен.

Тогда я отправилась в поселок, в еврейскую кухмистерскую. Старик, сокрушенно покачивая головой, пошел со мной. Убедившись, что кухмистерская отвечает всем правилам кашрута, он немного успокоился. Мы купили молочный — по выбору старика — обед и вернулись домой с судками.

Назавтра я отправилась за обедом сама. Мясной суп был налит в тот же судок, в котором вчера я принесла молочное. Понюхав суп, старик решительно поставил судок на стол.

— Зачем ты носишь в одной посуде мясное и молочное? — спросил старик печально. — Ты хочешь поссорить меня с Богом, дочка?!

С тех пор старик ходил обедать в кухмистерскую: запасных судков у нас не было, а достать новые в то время было непросто.

В пятницу вечером дело тоже не обошлось без осложнений. Мы с Маркишем вернулись довольно поздно, и хозяйка встретила нас на пороге со словами:

— Дед ваш не ложится, свет не хочет гасить.

Маркиш, посмеиваясь даже с какой-то гордостью, объяснил мне, что в пятницу, после первой звезды, верующий еврей не может работать, а ведь погасить свечу — это тоже работа.

— Так я погашу! — вызвалась я.

— Иди, попробуй! — усмехнулся Маркиш.

— Давайте, я погашу, папаша! — сказала я, входя к старику и набирая воздух, чтобы подуть на свечу.

— Оставь! Оставь! — замахал руками Давид. — Ты же еврейка! Нужен шабес-гой!

Хозяйка наша тоже не подходила для роли шабес-гоя — она, как загодя выяснил старик, была еврейкой. Пришлось идти к соседям и звать гоя на помощь.

Наутро, рассуждая о субботних религиозных постановлениях, старик рассказал нам о том, что произошло с ним на пароходе.

В одной из корзин, сданных стариком в багаж, оказался Сидур — молитвенник. Никто из пароходной команды, разумеется, не соглашался копаться в багажном отделении в поисках дедовой корзины. Тогда старик пошел на хитрость: приметив в толпе пассажиров инициативного молодого человека с еврейским лицом, отец Маркиша подошел к нему.

— Простите, молодой человек, — сказал старик, — но вы, мне кажется, еврей.

— Да, — сказал молодой человек, — совершенно верно.