Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [98]

У нас в доме не водилось игральных карт, только пасьянсные, и мы с Марией Федоровной играли в разные игры пасьянсными картами. И у мамы было две колоды таких карт в специальной коробочке с двумя отделениями, по отделению с крышкой для каждой колоды. В последние свои годы мама иногда оставалась за столом после обеда и раскладывала из своих двух колод пасьянс «Открытая косыночка». Мама что-то загадывала (она почти никогда не говорила что), но этот пасьянс почти никогда не получается, и она недовольно смешивала и тасовала карты. За пасьянсом (и только за пасьянсом) мама пела, вполголоса, всегда одинаково и симпатично фальшивя (так что это выглядело как особая мелодия), всегда один и тот же романс или песню:

Как король шел на войну

В чужедальнюю страну.

Заиграли трубы медные

На успехи на победные[125].

А я сидела за столом, помогая в раскладывании пасьянса, и смотрела на маму сбоку. Мама раскладывала карты своими тонкими в последнем суставе пальцами, глаза внимательно смотрели на карты сквозь круглые очки (мне был виден ее глаз не из-за стекла очков), в черных волосах красиво выделялись уже белые волосы. Мягкие, нежные, красивые губы, мягкие, усталые щеки. Мамины руки вынимали из колоды и раскладывали карты аккуратно, не за угол, нажимая указательным пальцем, как я или Мария Федоровна, а большим и средним пальцами, так что карта не перегибалась и не ломалась. Я смотрела на маму, чувствуя ее и себя в сильном поле любви, которую я могла выразить лишь в неустанном смотрении, в поцелуях в руку у плеча через бумазею халата…

Иногда мама строила карточные домики, осторожно ставя карты по две шалашом, покрывая их другими картами, на этом слое возводя опять шалаши, так до четырех этажей. Карточные домики сами падали, или мы с мамой дули на них.

Не знаю, была ли у мамы привычка загадывать, кроме пасьянсов, наверно, была и были собственные суеверия (и я, без ее примера, унаследовала эту привычку). Она мне говорила, если упадет ресница: «Положи ее за шиворот и загадай желание». А девчонки в школе клали ресницу на кулак сверху и ударяли другой рукой снизу: если ресница упадет обратно, желание не сбудется. При девчонках я делала, как они, одна — и так и так, но приятнее было по-маминому.

Выше я уже упоминала перепись населения в 37-м году. О переписи писали всюду, и в частности, в «Пионерской правде», как о событии чрезвычайной важности и в высшей степени торжественно-праздничном. И я была в радостном напряжении, когда мы все — мама, Мария Федоровна, Наталья Евтихиевна и я — собрались в столовой и к нам пришел переписчик. Перед переписью Мария Федоровна мучилась, признаться ли ей, что она верующая, не последует ли за этим кара. У Натальи Евтихиевны сомнений не было, она готова была пострадать за свою веру. Обе они признались, что верят в Бога. Мама ответила: «Атеистка», и я была горда своей просвещенной мамой. А теперь у меня есть сомнение, не покривила ли она душой, не была ли решительность, с какой она произнесла это слово, заменой смущения? Конечно, в ее положении признаться в вере в Бога значило потерять возможность работать, как она работала, а может быть, и «загреметь». Мне она никогда не говорила о возможности веры в Бога. Судя по дневнику, в 20-м году она еще в Бога верила. Может быть, она и в самом деле утратила веру, а может быть, и не совсем. Отвергла ли она наивную веру по старинке или, наоборот, не могла расстаться с ее поэзией, как бы то ни было, она любила некоторые изречения, библейские или из молитв. Она употребляла их полушутливо-полусерьезно:

— Не судите да не судимы будете.

— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых.

— Господи, помяни царя Давида и всю кротость его.

— Не упоминайте имени Господа всуе.

Мамино имя повторяется во многих словах: роза, розовый, розоветь, rosace[126] (Рильке: «окно-роза», откуда я это выловила?), розанчик (мама вспоминала ностальгически, какие они были вкусные), поэтому оно часто напоминает о себе, и вид цветка тоже его напоминает. Маму называли Розалия Иосифовна, но и Розалия Осиповна, тогда был в ходу русифицированный вариант имени «Иосиф» (мне оно казалось странным в применении к евреям, но в официальной бумаге мой дед — Осип), маме оно нравилось еще потому, что в обе стороны, слева направо и справа налево, получалось одинаково: Р. О. Шор. В молодости мама иногда подписывалась псевдонимом — Рош. Друзья и родственники звали ее Розой Осиповной.

У мамы был ни на чей другой не похожий почерк, мелкий (близорукие пишут мелко, а ее студенческие тетради исписаны мельчайшим почерком), прямой, с небольшим наклоном влево и, как маме полагалось и соответствовало, круглый.

Подпись мамы была тоже особенная: вначале почти печатные буквы, не связанные друг с другом. А вместо «р» странный знак. Я спросила маму, почему он такой, и она сказала, что это древнееврейская буква. В подписи была сторона игровая и сторона, связанная со стремлением выделиться.

Внешне не одна мама была посредине между «бывшими» и «советскими», так что на улице она не выделялась. У нее не было современной прически-стрижки, а перманент (тоже нововведение) был ей не нужен, у нее волосы вились сами собой. Ее волосы, разделенные прямым пробором, были блестящие и длинные, до талии — на ночь и часто вечером, когда она работала дома, мама заплетала их в одну косу (она их расчесывала сначала щеткой, а только потом гребенкой), это было привычно, но странно: как у девочки, и самое плетение косы было жестом девочки (тогда все женщины заплетали на ночь длинные волосы в косы, но жалкая косица Марии Федоровны не делала ее похожей на девочку). Мамины волосы были, наверно, совсем черные, когда мне было три года, потому что вскоре мама стала говорить, что у нее появляются седые волосы.