Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [96]

Иногда, сидя со мной на диване после обеда, мама читала мне стихи наизусть, длинные поэмы, А. К. Толстого: «Князь Курбский от царского гнева бежал, С ним Васька Шибанов, стремянный. Дороден был князь. Конь измученный пал…»[122] — и дальше (но не до конца), как Васька был послан к Грозному и как Грозный пронзил ему ногу своим железным посохом. И «Емшан» Майкова: «Простой пучок травы степной, Он и сухой благоухает, И сразу степи предо мной, Все обаянье воскресает». Один хан уехал далеко от родных степей и ни за что не хотел возвращаться. Он не поддавался ни на какие уговоры, тогда ему послали сухой емшан, и, вдохнув его аромат, он заплакал и вернулся.

Мама ревниво относилась к своей памяти: если ей казалось, что она заменила какое-то слово другим, она проверяла себя по книгам.

Мама не читала вслух непристойную поэму А. К. Толстого о бунте кастратов, но любила повторять: «Отчего мы не женаты? Чем мы виноваты?», вкладывая какой-то другой, свой смысл в эти стихи. Зато она читала отрывок из другой шуточной его поэмы, в которой былинный богатырь попадает в разные эпохи русской истории, и вот он попал в терем к московской царевне, и она ему:

Шаромыжник, болван неученый, холоп,

Чтоб тебя в турий рог искривило.

Поросенок, теленок, свинья, эфиоп,

Чертов сын, неумытое рыло,

Кабы только не этот мой девичий стыд,

Что иного словца мне сказать не велит,

Я б тебя, прощелыгу, нахала,

И не так бы еще обругала[123].

Один раз мы с мамой были в столовой, и она показала мне неожиданный с ее стороны номер. Дверца зеркального шкафа была открыта, мама спряталась за ней так, что половина ее тела, одна рука и одна нога были видны из-за дверцы и отражались в зеркале. Она стала двигать рукой и ногой, и получилось смешное существо, висящее в воздухе, дергающееся и кривляющееся. Мне этот номер показался невероятно забавным, я показывала его знакомым детям, но их он не веселил, как меня.

Мы с мамой вставали перед зеркалом, она позади меня (ее голова над моей головой), складывали рот трубочкой и надували щеки, так мы очень походили друг на друга. А когда я была меньше, мы представляли, что мы кенгуру, я сижу в сумке на мамином животе, и мы складывали руки, как передние лапы кенгуру.

У зеркала мама отодвигала у себя волосы с висков и у меня тоже (она утверждала, что у умных людей бывают острые уголки лба; у меня и у нее были такие уголки) и говорила: «Ты у меня умная» — и тихо вздыхала.

Когда я читаю, рассматриваю записки и письма мамы ко мне, эта жизнь, в которую я теперь не могу поверить, потому что у меня не было такой жизни пятьдесят лет (и кругом я ничего похожего не вижу, не могу увидеть, потому что мне нужно то, что было), является мне с такой силой, что я как бы переношусь в тот дом и в то время. Та жизнь если не реальнее, то интенсивнее моей жизни сейчас, и сильнее, чем раньше, искушение уйти в воспоминания, отбросив жизнь и писание.

Маме, наверно, больше по душе были дачи, а не деревня, но Марии Федоровне было легче и милее в деревне, где не нужно было поддерживать светские и дипломатические отношения с дачными хозяевами и с другими дачниками, где деревенские жители предлагали нам рвать укроп и морковку для супа, где можно было ходить запросто. Мария Федоровна любила общение с деревенскими «бабами»: они были одной породы, но в то же время Мария Федоровна чувствовала преимущество своей «голубой крови». Мама же могла просто поговорить с ними по-человечески и по-женски, но родства не ощущала. Маме была скорее чужда деревня, деревенская laisser-aller[124] ее не пленяла, в детстве и юности она любила ходить за ягодами и грибами — это она научила меня поднимать ветки малиновых кустов, потому что ягоды висят внизу под веткой, но она плохо ориентировалась в лесу, и я чувствовала преимущество Марии Федоровны.

Мама сохранила и маленькую записочку от 6 июня 1936 года (первое лето в Крылатском): «Дорогая мама! У нас очень хорошо. Мы гуляли в лесочке. Я все время гуляю. Приезжай скорей. Целую тебя. Твоя Женя». На обороте — Мария Федоровна: «Милая Розалия Иосифовна! Беспокоюсь о Вашем здоровье, ведь Вы ушиблись, усаживаясь на грузовик? Приезжайте к нам скорее — у нас очень хорошо. Женюрка очень довольна, целый день на воздухе. Будьте добры посмотреть, заперт ли мой шкаф, и два ключа на синей ленте должны быть у Вас в столе… Если Вам не трудно, купите Жене мячик… с чайное блюдце».

Судя по запискам, отношения мамы и Марии Федоровны более близкие, доверительные, чем я представляла их себе после того, как стал мне ясен характер Марии Федоровны. Из записок вдруг встала, хоть отчасти, наша жизнь, как была, в мелочах. Полная. Чего у меня потом не было.

Осенью 37-го года маму отправили худеть в Ессентуки. По дороге из Харькова она писала мне и Марии Федоровне: «Милые мои, еду хорошо, попутчицы попались приятные, обновила капот. Завтра утром буду на месте. Очень скучаю без Вас, даже во сне Вы мне снились. Целую Вас обеих. Мама». Мама говорила не «халат», в «капот».

«Мануфактуру», как тогда называли хлопчатобумажные ткани, было невозможно купить. Ее «доставали», стоя в очередях. Сатин для маминого халата достали то ли родные Зойки Руновой, то ли кем-то рекомендованная спекулянтка. Маме не нравилась расцветка: по черному фону были разбросаны мелкие цветочки со стебельками, желтые, красные и белые. Но выбора не было, и Марта Григорьевна, мамина портниха, сшила халат, отделав рукава и воротник отворотами из черного шелка. Когда мама вернулась, она рассказывала Марии Федоровне, что в Ессентуках были дамы, которые щеголяли друг перед другом роскошнейшими шелковыми халатами. Она повествовала об этом с иронией, относившейся и к «дамам», и к самой себе.