Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [100]

Вечером мама пила чай вприкуску. Она и утренний кофе с молоком любила пить вприкуску. Сахар и сахарные щипчики были в голубоватой с белыми прожилками, матовой стеклянной сахарнице с металлическим ободком вверху и такой же ручкой. Мама колола сахар на мелкие кусочки (для чего использовались «сахарные щипчики») и на чайной ложке опускала в кофе, сахар пропитывался кофе, и мама брала его в рот с ложки вместе с кофе. Если она еще не брала ложку в рот, то давала мне такой кусочек сахара со своей ложки, он был горьковатый.

Тогда продавались изделия из блестящих шелковых ниток: у мамы был такой шелковый шарфик, узенький, черный с белыми полосками во всю длину, на концах с бахромой кисточками. Для защиты от холода дома зимой служили шерстяные платки, один с кистями, возможно, кавказский, потом другой, тоже не совсем простой, вязанный узором.

С Кавказа или из Средней Азии мама привезла себе два больших платка-шали, сине-лиловую и черную, обе с красной каймой, из восточного, тонкого и блестящего, как в сказках Шахерезады, шелка.

Восточные элементы и слова приходили к нам от мамы. Она называла фарфоровые мисочки пиалами. Она говорила в шутку: вай-вай, аллаверды-аллаверды, секир-башка, шахсей-вахсей.

Мама, как я помню, ни разу не была в театре, на концерте или в картинной галерее. Мне кажется, у нее не было потребности слушать музыку, однако я нашла толстую тетрадь, очевидно, относящуюся к периоду изучения мамой санскрита, с анализом индийской музыки. Мама рассказывала, как она не любила учиться у Гнесиных — дядя Ма и мама называли между собой их учительницу «Елена Павиановна» вместо «Фабиановна». У мамы не было музыкального слуха, и учительница говорила ей, когда нужно было петь в хоре: «Ты, Розочка, только открывай рот». Но у мамы было прекрасное чувство ритма, и моя беспорядочная игра мешала ей, выводила из себя, она прибегала своими мягкими, тяжелыми шагами по коридору и почти кричала: «Женя, считай! Женя, считай!» — и все равно не сердилась на меня.

Она иногда садилась за рояль и, высоко поднимая округленные пальцы, играла, подглядывая в мои ноты, «Старинную французскую песенку» из «Детского альбома» Чайковского. «Песенка» получалась у нее размеренно напевная и очень грустная.

Чувство ритма мамы проявлялось в поэзии. Я думаю, впрочем, что она многое в искусстве понимала (и привозила из своих поездок дяде Ма хорошие открытки с фотоснимками памятников архитектуры), но не занималась искусством, не могла найти на это время.

Звучание слова «санскрит» мне нравилось, но картинки, которые готовились для маминых индийских книг, вызывали у меня стыдливое любопытство.

Мама изредка ходила в кино, обычно в самое ближнее, «Унион» у Никитских ворот, в качестве компаньонки она брала с собой «курочку» — Наталью Евтихиевну. Мы с ней ходили вместе в кино, по крайней мере три раза, и не в «Унион», а дальше, один раз на Арбатскую и два раза на Пушкинскую площадь. Кроме диснеевских фильмов и «Александра Невского», о которых я писала выше, мы с ней смотрели детский фильм «Джульбарс»[127], про собаку пограничника и поимку нарушителей границы. Я была в восторге, потому что главным персонажем была собака, прекрасная, умная, похожая на волка немецкая овчарка, ну и «наши» торжествовали победу. Мама спросила, понравился ли мне фильм, я ответила, что очень. Хотя она не спорила, я почувствовала, что мой энтузиазм вызывает у нее ироническое неодобрение.

Научная деятельность мамы была разнообразна, она занималась и языкознанием (и в нем — разными аспектами) и литературоведением, сплавившимися воедино в ее занятиях Древней Индией: она перевела «Панчатантру» и «Двадцать пять рассказов Веталы» и написала к ним предисловия и комментарии[128].

Хотя при жизни мамы я ничего из ее работ не читала, только держала книги в руках, и с мамой о научных предметах не говорила, странным образом и языкознание, и средневековая европейская литература, и Древняя Индия ко мне через маму приблизились, и когда я с ними соприкоснулась, будучи взрослой, они не были для меня terra incognita.

Я не читала всех маминых работ, но в тех, что прочла, меня поражают ее знания, тонкость анализа, уменье не упустить ни одной из многих сторон предмета.

За границей печатались положительные отзывы на ее работы. Сохранилась рецензия А. Мейе на ее книгу «Язык и общество»[129] — в конце рецензии он выражает удивление тем, что автор — «une dame»[130]. Мама переписывалась с зарубежными лингвистами (им казалось естественным немного церемонное уважение друг к другу, к своей и чужой учености, которое пришло из XIX века), остались и приглашения на конгрессы. Но после революции за рубеж она не ездила.

Я не могу судить о том, всегда ли была права мама в своих научных работах. Я думаю, что она должна была бессознательно поддаваться тогдашнему давлению на интеллигенцию: ей не хотелось выпадать из общей жизни. У меня есть текст ее заявления (1932 года, по поводу резолюции по ее «самокритическому» докладу), в котором она оправдывается в возводимых на нее обвинениях, определяет себя как «представителя левой беспартийной профессуры», которого «из нуждающегося в перестройке и перевоспитании мелкобуржуазного интеллигента стремятся превратить в классового врага, в приспособленца и вредителя».