Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [146]

А откуда это:

— Грешен, батюшка, сизый орел,

Грешен,

или:

— Пишет, пишет царь турецкий

Царю русскому письмо,

или из детской игры:

— Врешеньки врешь,

Твой цвет не хорош…

— Его с собаками не сыщешь, а тот подминает всех под себя, как медведь.

— Надулась, как мышь на крупу.

— Паршивые поросята и в Петровки (1–12 июля) зябнут.

— Кусочек с коровий носочек

Режьте да ешьте,

Ломайте да нам давайте.

— Темно — да ведь не золотом вышивать.

— Красная малина

К лесу приманила.

Черная смородина

К лесу приморозила.

— Верю, верю

Всякому зверю,

А тебе да ежу

Погожу.

Когда Мария Федоровна набрала учениц, мы стали чаще, чем раньше, заходить в нотные магазины. Два были поблизости, один консерваторский, другой — у Никитских ворот, букинистический, в нем продавались ноты, уже побывавшие в чьих-то руках, этот магазин просуществовал недолго. Мария Федоровна подбирала ноты так, чтобы обеспечить разнообразие, она давала каждой ученице то, что ей подходило. Я недавно нашла ноты, на которых написано: «Дорогой Жене на память. М. Дуплицкая». Я подумала, что Мария Федоровна еще любила меня тогда, а я о ней пишу, как будто не было этой любви.

Люди, в той или иной степени любившие меня и любимые мной и повлиявшие на мою жизнь, принесли мне не только добро, но и зло. Чего Мария Федоровна сделала мне больше, добра или зла? Я думаю о ней злопамятно, а временами, очень редко, воскресает на считанные мгновения прежняя любовь. Но если есть рай и я там, в бесконечном яблоневом саду, встречусь с теми, кого я знала на земле, я хотела бы все-таки, чтобы там была и Мария Федоровна моего раннего детства.

— Если бы да кабы

Да росли бы во рту бобы,

То был бы не рот,

А целый огород.

— Что написано пером, не вырубишь топором.

— Бумага все выдержит.

— Не лезь на сосну с голой задницей.

Мне казалось, что после смерти Марии Федоровны я начну новую жизнь, я жаждала совсем другой жизни. Для начала я сказала Наталье Евтихиевне, что ее услуги мне больше не нужны (действительно, зачем 17-летней голодной девочке иметь домработницу?), но что она, конечно, может жить в своей комнатке, я ни в коем случае не собираюсь ее прогонять. Понимала ли я, что без продления договора с ней Наталья Евтихиевна оказывается в квартире на птичьих правах (позже были с этим неприятности)? Наталья Евтихиевна перестала что-либо делать для меня, а я ничего не умела. Я жаждала начать новую жизнь и прежде всего одеться не так, как одевалась при Марии Федоровне, но ничего не могла изменить в этом отношении: шить я тоже не умела и по-прежнему носила бумазейные кофты, сшитые Натальей Евтихиевной, уже старые, рвущиеся, и к ним присоединила кофты Марии Федоровны со стоячим воротником, что было еще хуже. Но теперь я распоряжалась всем своим имуществом и стала продавать все, что можно было продать, прежде всего книги и шкафы, по мере того, как они освобождались от книг. Перед тем, как их продать, я перечитывала те, которые любила, и старалась прочесть те, которые раньше не читала. Так я прочла все романы Достоевского, прочла скучную «Калевалу», все стихотворения Фета (я любила его стихи, так отличающиеся от официально восхваляемой поэзии). Это был контакт с книгами, особое чувство знакомства, не отягощенное впечатлением материального контакта, как с людьми.

Через три года Наталья Евтихиевна вернула мне свое расположение (после того как я защитила ее комнату от вторжения управдомши). Наталья Евтихиевна принадлежала к числу тех, кого теперь называют «уходящей натурой», поэтому мне хочется рассказать о ней подробнее.

Я съедала утром свой паек — 400 грамм черного и 100 грамм белого хлеба, запивая холодной водой. Когда я стала жить одна и удавалось что-нибудь продать, я на рынке покупала черный хлеб, кусок от буханки, который выдавался за 500–600 грамм (на большее у меня денег не хватало), но, поскольку весы отсутствовали, был на 100–200 грамм легче. Я не испытывала никакой брезгливости, беря хлеб из чужих грязных рук. И ничего со мной не было от этого хлеба, который съедался в качестве обеда. От продажи зависело, буду ли я есть что-нибудь днем, сегодня или завтра, кроме пайкового хлеба, стоившего копейки. Денег со сберкнижек и пенсии хватало меньше, чем на половину месяца. Однако мне ни разу не пришлось довольствоваться только утренним хлебом.

У меня не было терпения, и по карточке я получала все самое плохое, потому что в магазинах была такая система: когда объявлялся талон, выставлялся самый скверный, непитательный продукт, чтобы самые голодные и самые нетерпеливые его купили, а к концу срока продавали то хорошее, что было в их распоряжении, например, подсолнечное масло, колбасу, карамель с повидлом. Я же покупала на сахарный талон горькое повидло из мандариновых корок (400 грамм на полмесяца), на мясной — яичный порошок, которого, из-за его мифической калорийности, давалась одна четвертая часть положенного веса мяса. Один раз я взяла банку крабов — полумесячную норму мяса. Я съела их без хлеба в один присест, и ничего со мной не случилось, только с тех пор даже запаха их не переношу.

В почти не топленной комнате — с керосинкой, чтобы не терялось тепло (но керосинку можно было зажигать раз в день ненадолго, керосина-то давали один литр в месяц), я спала полуодетая, ложиться в ледяную постель и согревать ее своим теплом было мученьем, сверху одеяла клалась шубенка. Я была голодная, холодная и грязная, конечно. Мыла давали один кусок в месяц, я тоже об этом говорила, и оно было ужасное. Стирать я умела плохо, пыталась стирать в холодной воде. Я ходила в баню, куда была очередь с улицы («Женщины, пройдите одна! Мужчины, пройдите один!»), но выдавался кусочек «серого» (хозяйственного) мыла, от которого к концу мытья ничего не оставалось. Мне в бане два раза делалось плохо (не переношу жару), и я стала вставать у окна, чтобы не потерять сознание, а из окна дуло. После бани было прелестное ощущение чистоты. А так я привыкла и не чувствовала, что грязна. В морщинках кожи над пятками были черные линии, да и руки выше кистей начинались темной полоской, и не у меня одной.