Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - [144]

Немецкий язык преподавала армянка, очень яркая восточной яркостью губ, щек, волос — природное соединялось с косметическим. Она напоминала мне мамину докторшу Розу Наумовну: невысокого роста, в босоножках на высоком каблуке, как все тогда ходили, у кого было что надеть. Федор Федорович сразу выделил меня за грамотность, а эта преподавательница сказала, что у меня неправильное произношение, что меня удивило и оскорбило — все всегда хвалили мое немецкое произношение (потом я поняла, что меня учили прибалтийские немцы и хвалили за ими же привитое прибалтийское произношение). Наверно, в классе были более сытые ученицы, чем я, потому что, когда я сказала по-немецки на уроке с довольством, если не с гордостью, что утром ем суп из капусты, класс засмеялся. Я быстро стала отличной ученицей, и меня удивило, что наша преподавательница сказала одной из учениц, когда та что-то не так сделала: «Кому много дано, с того много спросится». Почему не мне она так сказала, мне немного дано, меньше, чем этой девушке? Девушка была старше меня, высокая, не очень красивая, на мой взгляд. Мы с ней, как лучшие ученицы, понесли букет на квартиру к Федору Федоровичу. Благодаря нас, он сказал: «Разрешите поцеловать вам руку, как будущим женщинам». Я заметила, что он поцеловал руку той девушки с удовольствием, а мою — за компанию, нельзя же было поцеловать руку только ей.

Эта девушка была знакома с иностранцем — американцем или англичанином. И нашу преподавательницу я потом раза два видела около «Националя» с иностранцем. Была еще в классе девочка из какой-то более или менее привилегированной семьи, маленькая, тоненькая и довольно изящная, с белокурыми волосами, с белым личиком и выщипанными в ниточку и подведенными бровями, как на фотографиях американских киноактрис. Она тоже «встречалась» с американцем, в Москве тогда было много «союзников», американских и английских военных, с которыми очень многие девочки мечтали познакомился, из-за чего вдруг стал популярным английский язык — до войны он шел далеко позади немецкого и французского. К английскому, из-за его популярности, я относилась с презрением, а немецкий стало стыдно любить из-за войны. Меня довольно мало интересовали отношения этой девочки с американцем, но она сказала: «Когда мы расстаемся, он кладет мне в карман (тогда были модны жакеты с карманами, надевавшиеся на летнее пестрое шелковое платье. — Е.Ш.) плитку шоколада». Вот это было недостижимой благодатью. Была еще одна девочка, из обеспеченной семьи военного. Она была толстовата, но правильного телосложения и недурна лицом: такой тип лиц сочетается с полнотой и тягучим, сладким, пришепетывающим голосом. Она любила рассказывать про себя: «Я еду на велосипеде, а он говорит: «Ты чего жопой вертишь?»» Мне казался немыслимым такой разговор мальчика с девочкой, тем не менее я ясно представляла, как она едет на велосипеде, сгибает и разгибает ноги, нажимая на педали, и как при этом ворочаются половинки ее толстого зада.

Всю премудрость, которую вкладывают в школе в течение двух лет, мы одолели за два месяца. Это было странно: стоит ли сидеть два года над тем, что можно проскочить так быстро? Осенью, не выдав аттестата об окончании средней школы, нас приняли на первый курс института. Тут меня вызвал к себе, прочитав мою фамилию в списке, заместитель директора Леонид Илларионович Базилевич[180], который часто бывал у нас в доме при маме. Он хотел, чтобы я училась на педагогическом факультете, считая его серьезным, но я больше всего на свете боялась стать школьной учительницей, опасаясь, что в школе будут меня травить, и поступала на переводческий факультет. Он не уговорил меня. Занятия начались как-то не сразу: не было теоретических лекций, только занятия немецкой фонетикой в каких-то маленьких и темных комнатах и еще что-то скучное. Я была разочарована, хотя преподавательница фонетики меня хвалила. «У вас хорошие голосовые связки», — сказала она (это у меня-то!). Я ждала пищи уму и сердцу, а это было хуже школы. И я перестала ходить в институт. Мария Федоровна была уже не в состоянии контролировать меня, и я этим пользовалась.

Зимой 42/43-го года я стала ходить в обычную школу, они уже открылись. Меня соблазнило, что там давали «завтрак». Школа, куда я ходила, находилась далеко от дома, в Армянском переулке, и я шла туда пешком. Меня заманила туда Бела, одна из многих моих подружек того времени. Она рассказала про завтрак и про моих будущих соучениц, среди которых выделялась одна смешная карлица. Бела мне казалась старообразной — она выглядела взрослее и, возможно, была умнее прочих моих подружек. Была ли она лемешевской поклонницей? Если да, то не очень ревностной. Все мои знакомства, завязанные между старой школой и университетом, исчезли в течение первых двух университетских лет.

Школы уже разделились по полу, и в нашей учились только девочки. Я очень скоро стала отличницей, и про меня, отличницу, заговорили и учителя и ученицы. Мне было легче быть здесь отличницей, чем в старой моей школе, и не потому, что мальчики учились лучше девочек, а потому, казалось мне, что девочки без мальчиков дурели. Но скоро мне надоело ходить в эту школу каждый день, это не компенсировалось четвертью бублика и тремя круглыми карамельками без обертки, которые давали на завтрак, и я перестала ходить туда, несмотря на то что мне звонили по телефону и уговаривали остаться. Я набралась храбрости — я думала, что меня будут ругать, если еще не исключили, — и снова пошла в школу для взрослых. Но меня не только не бранили, а отнеслись ко мне очень хорошо (я приписывала хорошее обращение любезности, не понимая, что причиной мог быть недобор учеников) и предложили, «раз у вас нет времени посещать занятия три раза в неделю», перейти на заочное обучение и, подготовив дома задания, приходить в школу только для зачетов. Я согласилась с превеликим удовольствием.