Сто тайных чувств - [5]

— Ты знаешь, что такое больное сердце?

— Что?

— Оно греет тебя изнутри, потом сдувает соломенную крышу твоего дома и уносит тебя прочь.

— Ой…

— Видишь, она умерла не от болезни легких, не было такого.

Потом Кван рассказала мне, как отец заразился болезнью несбыточной мечты. Он не мог не думать о богатстве, о легкой жизни, поэтому чувствовал себя потерянным и в конце концов уплыл от них, вычеркнув из своей памяти все, что было связано с женой и ребенком, которых оставил.

— Я не говорю, что он был плохой человек, — хрипло шептала Кван. — Это не так. Но он не знал, что такое преданность. Либби-я, а ты знаешь, что такое преданность?

— Что?

— Это если ты, например, попросишь кого-то отрубить себе руку, чтобы спасти тебя, он, ни минуты не сомневаясь, отрубит обе руки, чтобы показать, что он несказанно рад тебе помочь.

— Ой…

— Но наш отец этого не сделал. Он оставил нас, когда моя мать ждала другого ребенка. Я не вру, Либби-я, так оно и было. Когда это случилось, мне было четыре года по китайскому календарю. Никогда не забуду, как я лежала рядом с матерью и гладила ее вздутый живот. Он был как арбуз, такой большой. — Она вдруг широко раскинула руки. — Потом вся вода вытекла из ее живота, подобно слезам, она была так печальна. — Ее руки бессильно упали на постель. — И бедный голодный младенец, который был в ее животе, проел дыру в ее сердце, и они оба умерли.

Я уверена, что во многом Кван выражалась фигурально. Но будучи ребенком, я все понимала буквально: я видела отрубленные руки, вылетающие из дома без крыши, отца, плывущего по китайскому морю, младенца, сосущего сердце своей матери. Эти образы преследовали меня. Я была похожа на ребенка, смотрящего фильм ужасов, закрывающего глаза руками, но все равно то и дело подглядывающего. В каком-то смысле я была ее пленницей, а она — моим покровителем.

Закончив рассказ, Кван обязательно просила:

— Об этом знаешь только ты. Никому не говори, никогда. Обещаешь, Либби-я?

А я то кивну, то покачаю головой, находясь в какой-то зависимости от ее доверия и собственного страха.

Однажды ночью, когда я уже засыпала, она опять забубнила по-китайски:

— Либби-я, я должна тебе что-то сказать, это страшная тайна. Я уже больше не могу хранить ее, это слишком тяжелый груз.

Я зевнула в надежде, что она поймет намек.

— …У меня глаза Йинь.

— Какие глаза?

— Правда-правда. У меня глаза Йинь. Я вижу людей Йинь.

— Что это значит?

— Хорошо, я скажу тебе. Но прежде ты должна пообещать, что никому об этом не расскажешь, никогда. Обещаешь?

— Ладно, обещаю.

— Люди Йинь — это те, кого уже нет.

Я вытаращила глаза.

— Чего? Ты видишь мертвецов? То есть этих, призраков?

— Никому об этом не говори. Никогда. Обещаешь, Либби-я?

Я затаила дыхание.

— А что, они… сейчас здесь?

— Да, и их очень много. Много-много добрых друзей.

Я спряталась под одеялом.

— Скажи им, чтобы они ушли!..

— Не бойся, Либби-я, не прячься. Они и твои друзья. Ой, гляди, они смеются над тобой, что ты так испугалась.

Я заревела.

Кван вздохнула и разочарованно проговорила:

— Ладно, не реви. Они ушли.

Вот так, собственно, и началась вся эта история с призраками. Когда я наконец выбралась из-под одеяла, то увидела Кван у окна, в искусственном свете «американской луны»: она пристально глядела в окно, наблюдая, как ее невидимые гости исчезают в ночи.

На следующее утро я пошла к маме и нарушила данное накануне обещание, рассказав ей все о «глазах Йинь».

Только теперь, повзрослев, я понимаю, что была не виновата в том, что Кван попала в психиатрическую больницу. В каком-то смысле она сама навлекла на себя беду. И потом, я тогда была еще совсем маленькой, каких-то семь лет. Я испугалась до смерти и не могла не рассказать матери о болтовне Кван. Я думала, мама просто велит ей прекратить. Но вскоре о призраках Кван узнал папочка Боб… Мама предложила было отвести ее на исповедь в храм святой Марии, но папочка Боб взорвался и, сказав, что исповеди будет недостаточно, запихнул ее в психушку св. Марии.

Когда я пришла к ней на следующей неделе, она прошептала мне:

— Либби-я, слушай, я знаю один секрет. Никому не говори, ладно?

Потом перешла на китайский:

— Когда доктора и медсестры задают мне вопросы, я отвечаю им, как ответила бы американским призракам — не вижу, не слышу, ничего не говорю. Вскоре они поймут, что им никогда не изменить меня, и тогда меня отпустят.

Я помню, как она выглядела в тот момент. Она была похожа на каменное изваяние.

К сожалению, ее политика молчания дала обратный эффект. Врачи решили, что у Кван кататонический ступор. Таким было состояние нашей медицины в ранние шестидесятые. Расценив китайских призраков как серьезное психическое расстройство, ее начали лечить электрошоком; она много плакала… До сих пор при воспоминании об этом меня бросает в дрожь.

В другой раз она открыла мне еще один секрет.

— Все это электричество развязало мой язык, — сказала она, — и я перестала быть немой как рыба. Я стала деревенской уткой, которая знай себе кричит: кря-кря-кря! — болтает о Мире Йинь. И тогда четверо злых духов возопили: «Как ты осмелилась выдать нашу тайну?!» Они заставили меня сделать «йинь-йан тау» — вырвать половину волос с головы. Вот почему медсестры все сбрили. Я не могла остановиться, пока одна половина головы не стала гладкой, как дыня, а другая так и осталась волосатой, как кокос. Духи заклеймили меня за то, что у меня два лица: одно преданное, другое — предательское. Но я не предательница! Посмотри на меня, Либби-я!.. У меня ведь преданное лицо, правда? Что ты видишь?