Сто лет восхождения - [16]

— А зачем?

— Ну... — Лева начал неуверенно. И вдруг резко, без перехода, проговорил: — Я решил посвятить себя физике.

— А вы в зеркало давно смотрелись?

Лева машинально пригладил волосы.

— Не помню...

— А вы посмотрите. Знаете, что такое хабитус? Нет?

Прочтите в словаре. Я ваше заявление не подпишу. Мне не нравится ваш хабитус. И я слишком уважаю ваших родителей, да и... вас тоже.

— Причем здесь родители? Я хочу серьезно заняться физикой.

Декан встал из-за стола, сел напротив Левы, положив ладонь на его колено, словно стараясь удержать непокорного студента на стуле:

— В семнадцать лет все пишут стихи. А вы? — декан быстро взглянул на Леву.

— Я нет! — решительно ответил тот.

— И напрасно! Нужно писать стихи. Хотя бы попробовать... А уж потом погружайтесь с головой в физику.

— Но время! — со стоном выдохнул Лева.

— Время, — в раздумье повторил декан. — А силы? Думаете, науке нужны хилые гении? Или боитесь опоздать? Ошибаетесь...

— Я не претендую на звание гения. Но...

— Вот и прекрасно. Если не претендуете, то слушайте. Небольшой анекдот из истории математики вам не повредит. Жил в древности некий монарх, который считал себя просвещенной личностью. В его царствование Эвклид наконец-то завершил свой труд по геометрии. Ученики славили Эвклида, хотя лишь единицы начали постигать суть учения. Но славили... И это докатилось до монарших ушей. Вызвал тот к себе ученого и спросил: за какой срок можно одолеть премудрость геометрии. Монарх тоже ценил время. Ученый ответил, что это займет у его царского величества года два, не меньше. «А быстрее? — монарх был всесилен и не привык к промедлениям. — Может быть, существует какой-то иной способ для царей?» И тогда ученый, не зная, во что ему обойдется ответ, собрав все свое мужество, заявил: «Царского пути в геометрии нет».

Лев грустно молчал. Декан протянул студенту заявление и даже проводил до двери.

Прошло два года. Много это или мало? Молодой Арцимович с трепетом раскрывал каждый новый физический журнал. Он испытывал облегчение и разочарование.

Пока споры еще кипят вокруг теоретических работ Эйнштейна. Немецкие физики-экспериментаторы Ленард и Штарк, оставаясь в тени, умело разжигают страсти.

И те кипят, клокочут в «Обществе немецких естествоиспытателей для поощрения чистой науки». Хотя последняя часть названия этой лиги вроде бы исключает всплеск страстей. «Чистая наука» выше эмоций. Но в зале Берлинской филармонии уже прошел митинг, организованный антиэйнштейновцами.

В один из зимних вечеров 1929 года на втором этаже виллы текстильного фабриканта Левина в Геттингене на Меркельштрассе, где обитал один из тогдашних столпов Второго физического института лауреат Нобелевской премии Джемс Франк, звучала безукоризненная немецкая речь. Гостем был советский физик, академик Абрам Федорович Иоффе. За время работы ассистентом у строгого, придирчивого Рентгена в Мюнхене российский ученый в совершенстве овладел всеми нюансами баварского диалекта. И теперь, смакуя словечки и обороты, которые употребляют только истинные мюнхенцы, он вел неторопливую беседу, не обращая внимания на явную прохладу в гостиной. Кризис, а он уже нависал тогда над Европой, давал прежде всего о себе знать недостатком тепла. В те дни помещения Второго физического института едва отапливались.

Но гость Джемса Франка рассказывал о Физико-техническом институте в Ленинграде, который он возглавлял, о работах своих «мальчиков», статьи которых Джемсу Франку довелось читать и в «Цайтшрифт фюр Физик», в «Философикэл мэгэзин» и в других весьма уважаемых изданиях. Иоффе с воодушевлением говорил о перспективных планах института на предстоящую первую пятилетку. Это звучало необычно в чинной профессорской гостиной. Поражали суммы, отпущенные правительством большевиков на исследования весьма туманных проблем новой физики. Чрезвычайно заинтересовал рассказ о спорах на семинаре, который был сродни геттингенскому «Семинару о материи». Только назывался он более определенно и конкретно: «Ядерный семинар».

«Перед нами поставлена задача...» «Мы думаем в ближайшие годы решить...» «Под это дело нам выделили...» Иоффе привычно и быстро назвал фамилии молодых советских ученых: Курчатов, братья Алихановы, Семенов, Харитон... Иоффе уверенно сказал: «За ними будущее».

После ухода гостя Джемс Франк еще долго сидел в одиночестве в полумраке просторной гостиной.

Протяжное пение рожка, как десять, как двадцать, как сто лет назад, и безумные идеи, настигавшие питомцев Геттингена в студенческих пивных, где мраморные столешницы вдруг покрывались торопливыми знаками формул, в аллеях городского парка, на которых совершали неторопливый неизменный вечерний моцион профессора, чьими именами зачастую уже были названы здесь улицы.

В этом чинном мирке преподаватели университета Георгии-Августы, как принцы крови, принимали с должным достоинством и легкой усталостью благоговейное почитание горожан. И все же они в большинстве своем в чем-то уже оказались в прошлом, предоставив право на поиск молодым, постоянно сомневающимся и спорящим, способным не только отторгнуть четкие каноны классической физики, но и воспринять абстрактные истины физики новой.