Сто лет - [125]

Утром меня в гостинице нет, и он сердится, потому что ему пришлось искать меня по всему Сортланду. Он покупает мне книгу в книжном магазине. Мне стыдно, оттого что я не могу ее выбросить. "Фрёкен Детектив".

Он спрашивает, как было в Осло. Я не отвечаю. Осло грязный город, на него неприятно смотреть. Сочинение лежит в чемодане, оно совершенно бесполезно. Я не могу отдать его учителю. Высокие деревья больше мне не принадлежат.

Желтый блокнотик лежит в жестяной коробке под камнем.

Я поднимаю какую-то бумажку. Чек из магазина. Я сажусь и пишу на нем толстым карандашом, подаренным мне дядей Хильмаром. Строчки бледные, но видны хорошо.

Убить, убиваю, убила.

В автобусе я отдаю ему эту бумажку.

Меня трясет вместе с сумкой, висящей у меня на плече, но я сижу сразу за шофером.

Меня занимает вопрос о смерти, о том, как она распорядилась моими родственниками. Говорю себе, что смерть неестественна. Что она — извращение или незрелый взгляд на жизнь. Элида говорит, что мы — везучие, потому что в нашем роду живых больше, чем мертвых. А она знает, о чем говорит.

Я не была с Элидой, когда она умерла от старости. С нею была Йордис. Она умеет обращаться с умирающими. Ее зовут, когда умирает кто-то даже не из нашего рода. Она была рядом, когда умирали тетя Висе и бабушка Ольга. Но не потому, что ей это нравится. Просто она чувствует себя избранной. Словно долго к этому готовилась. Ей ничего не стоит свернуть голову шестерым котятам так быстро, что моя младшая сестра на кухне не успевает даже встать с горшка. Когда я вижу, как Йордис потрошит рыбу, мне кажется, что она колдует.

Однажды он приносит с охоты раненого зайца, заяц еще живой. У него слишком нежное сердце, и он просит Йордис наложить шину зайцу на лапу. Йордис не отвечает и одним движением сворачивает зайцу голову. Он поздно понимает, что случилось.

Я часто думаю, что, если бы я была такая же ловкая, как Йордис, его бы тут не было. Когда мне кажется, что выход найден, случается переполох. Я видела, как заряжают ружья. Йордис тоже хорошо стреляет, но охотиться она не любит.

Однажды я снимаю со стены ружье, заряжаю его и кладу под перину на синей кровати. Выстрелить мне так и не удается. Потому что он кричит, что кто-то снял со стены ружье. Они с Йордис ищут ружье. Находит ружье он. И говорит Йордис, что оно стояло в чулане, спрятанное за ее хламом.

Наверное, можно считать, что все кончилось благополучно. Потому что ружье нашел он. С тех пор он всегда запирает его в шкаф у себя в кабинете.

Человек не каждый день получает предупреждение о своей смерти.

Так что я спасена.

Много лет спустя, осенью 1985 года, я сижу у смертного одра Йордис в Радиумгоспитале. Она весит сорок два килограмма и в последнюю неделю уже не может со мной разговаривать. Раньше у меня для этого было достаточно возможностей. В течение многих лет. Поговорить с нею. Все рассказать ей. Спросить.

Почему я никогда не спросила у нее, что она знала? Что видела?

— Мама, ты знала об этом? — могла бы спросить я у нее.

Но когда она лежит при смерти и надеется на чудо, уже слишком поздно. Теперь мы в Радиумгоспитале, и у нас больше нет времени. Я не могу спрашивать у умирающей матери, что ей было известно. Я выхожу в лавку и покупаю баночку печеночного паштета. Это единственное, что она еще может есть. Открываю банку, просунув палец в металлическое кольцо и оторвав крышку. Запах паштета заставляет нас обеих попытаться выдавить из себя улыбку.

Последние дни нам это удавалось. Я подцепляю кончиком ложки крошку паштета и даю ей. Она закрывает глаза и открывает рот. Щеки у нее ввалились. Лицо неузнаваемо. Йордис сосет паштет. Медленно. Держит его во рту. Как ребенок, старающийся подольше растянуть конфету. Потом с трудом глотает. Чтобы ее тут же вырвало. Мы обе знаем, что рвоты не избежать, поэтому я держу судно наготове.

Я расчесываю ей волосы. Очень осторожно, потому что каждое прикосновение причиняет ей боль. Говорят у нее поражена центральная нервная система. Пока она еще в сознании. Мне разрешают ночевать на соседней кровати рядом с нею. Но я не могу. Час-другой я сплю в соседней палате. Днем мы с нею разговариваем. О старых временах и о чем-нибудь безобидном. Делаем вид, что я ее развлекаю. Я стараюсь. У нее у самой уже нет сил. Я выпиваю красное вино, которое ей дают, она его пить не может.

Мы обе беспомощны, а мне к тому же еще и страшно. Я убеждаю себя, что должна ее пощадить. В том случае, если она ничего не знает. Йордис следует пощадить, нельзя, чтобы она унесла этот позор с собой к звездам. Она не должна жалеть, что родила меня. Ведь она ни разу меня не упрекнула. Ни разу не сказала, что я сама во всем виновата, я, проклятый первый ребенок. Как порой говорят матери. Напротив, в последний день, когда она еще была в сознании, она попросила меня передать сестре, которая на восемь лет моложе меня, что мы обе были желанными детьми.

— Вы были желанными. Обе! Я так ждала вас!

Ну а потом? Знала ли она о позоре?

И не защитила нас?

У нее на тумбочке лежит Библия. Мы немного говорим о вере.

Она говорит, что вера и утешение — это одно и то же. Показывает мне листок, которым заложена Нагорная проповедь. На нем написано детским почерком с завитушками: "Не откладывай танцы на старость. Тогда может быть слишком поздно".