Сто лет - [123]

В каком-то смысле мне легче от того, что я знаю: это падучая. Перед тем как меня вырвет, я отключаюсь. Безразлично, днем или ночью, я просто уплываю к звездам. Возвращение на землю не доставляет мне радости. Бывает, что я обмочусь, и мне стыдно.

Я никогда не падаю в хлеву, когда пишу в своем желтом блокнотике. Не падаю в школе или в пасторской усадьбе. А также под моей тайной скалой.

В ночь на 6 декабря Йордис кладет на стул возле моей кровати красное бархатное платье. Она сшила его для меня. Она говорит: "Поздравляю с днем рождения", но не спрашивает, почему я не благодарю ее и тут же не надеваю платье.

Я — только тряпка, лежащая под периной, и не могу подавать признаки жизни.

Позже я сфотографируюсь в этом платье вместе с сестренкой, на ней — красное бархатное болеро поверх белого платьица. У нас одинаковые черные лакированные туфли с ремешком на подъеме. Мы ездили к фотографу в Сортланд. Он вставляет фотографию в рамку и вешает на стену.

С тех пор я всегда просыпаюсь в ночь на 6 декабря. От двух до трех. Потом засыпаю, это входит у меня в привычку. Но утром я всегда вспоминаю то красное бархатное платье, что лежало на стуле.

Утром в сочельник, когда Йордис приходит, чтобы разбудить меня, она не находит в кровати ни меня, ни перины. На ее зов я открываю люк чердака и спускаюсь оттуда, таща за собой перину.

Йордис пытается выяснить у меня, почему я оказалась на холодном чердаке. Я отвечаю, что не знаю. Я дрожу от холода, она дает мне горячего молока с медом и велит лечь в постель. Но я дерзко говорю, что не лягу.

Она на такое не отвечает.

Мы с ней вешаем на елку гирлянды и ангелов. Это очень красиво. На елке висят настоящие свечи. Оставшись в гостиной одна, я беру его шапку и держу ее над горящей свечой. Пахнет горелым, и в гостиную прибегает Йордис. Я быстро бросаю шапку под диван и говорю, что ничего не знаю.

Он рассказывает о чердаке пришедшим в гости родственникам. Они смеются и качают головами. Про меня говорят, что я спокойный, но странный ребенок. Думают, что причина в том, что иногда я теряю сознание.

Моя комната с синей кроватью становится безопасной, когда к нам в гости приезжает Элида или кто-нибудь из родственников. Они спят у меня на второй кровати.

Временами я подолгу бываю совершенно здоровой. Я вешаю свои желтые блокнотики под половыми досками хлева или прячу их в жестяной коробке под камнем. Больше я не разговариваю с рыбкой из бабушкиного источника. Но говорю с людьми, которых вижу только я. Таким образом, я никогда не бываю одна, когда иду в магазин. В школу или в пасторскую усадьбу. На них можно положиться, и они делают все, о чем я попрошу. Трудно, но интересно узнать, кто они и что с ними случилось.

Церковный служка, наш сосед, зовет меня девочкой, которая разговаривает сама с собой и, как молния, носится по склонам. Мне становится стыдно, и я пытаюсь сдерживаться. Но этого хватает ненадолго.

Летом 1954 года я одна лечу в Осло, чтобы навестить своих дядей и тетей. И познакомиться с тетей Анни, которую никогда не видела. Она так и осталась жить на Юге после того, как Элида увезла Фредрика умирать к Саре Сусанне. Анни вышла замуж и переехала в Стрёммен.

Я не знаю ни одного человека, который бы летал на самолете. Даже учитель Нистад не летал. Он велел мне написать сочинение о моей поездке. Не понимаю, как получилось, что я еду в Осло. Не помню, чтобы я об этом просила. И не знаю, хватит ли у меня на это храбрости. Может, я им просто надоела? Или это мне награда за что-то, чего я не знаю? Он тоже радуется моей поездке. Наверное, это такая родительская жертва? Ведь поездка ужасно дорогая.

Он говорит, что проводит меня до Харстада, откуда я на гидросамолете полечу до Будё. Я сердито говорю Йордис, как будто его нет в комнате:

— Никуда я не поеду!

Йордис едет со мной в Харстад и покупает мне новое платье. И нижнее белье, которое пахнет сладко и странно. Мне еще нет двенадцати, но у меня уже началось это. Поэтому мне нужны прокладки и пояс с петельками, чтобы прикреплять их. Еще Йордис покупает мне джинсы с отворотами и блузку. Туфли. Вязаные перчатки и сумку из красной джинсовой ткани, чтобы носить на плече. Габардиновое пальто она сшила мне сама.

Потом она ведет меня в парикмахерскую, где мне отрезают косы. Парикмахерша привязывает к концам кос красные бантики и вешает на стенку вместе с красным гребнем. Я больше не похожа сама на себя. И это мне нравится.

Я лечу из Харстада в Будё, дует сильный ветер. Я сижу в большой чайке. Где-то между небом и землей. И понимаю, что мне до смерти страшно. Я падаю и вишу на ремне в середине прохода.

Наконец я прихожу в себя, стюардесса пытается вытереть мое пальто, которое запачкалось, когда меня вырвало. Мне стыдно, и я чувствую, что сейчас опять упаду.

Ее лицо растет передо мной. Голос тоже.

— Фрекен потеряла сознание, — добрым голосом говорит стюардесса и протягивает мне стакан воды.

Я беру стакан и пытаюсь держаться, как положено фрекен.

В Будё она помогает мне пересесть на самолет до Форнебу. Он очень большой. Моторы гудят, как целая армия. Сердце не стучит, оно остановилось. Стюардессы, которая меня вытирала, нигде не видно. Я думаю, что мой чемодан потерялся по дороге, и у меня потеют руки. Новая дорогая одежда. Мне так страшно, что кажется, я вот-вот снова упаду. Я пытаюсь думать о двух вещах. О моем новом пальто, которое второй рвоты уже не выдержит, и о слове