Сто лет - [126]

Йордис не старая, ей шестьдесят два года. Но танцевать она уже не может.

Она не считает себя ангелом, но сердится на Бога за то, что должна умереть.

— Я не сделала Ему ничего плохого, — говорит она.

Она, можно сказать, только что начала жить. Получила водительские права. Обзавелась наконец собственным домом. Однажды, когда мне кажется, что мы с ней особенно близки, я спрашиваю, почему она не развелась.

— Это бы ничего не изменило, — отвечает она.

Даже тогда я не спрашиваю у нее:

— Мама, ты знала?

Вместо этого я прошу санитарку переменить мешок, в который собирается моча. После этого я прикрываю мешок полотенцем. Чтобы она не чувствовала себя униженной.

Йордис просит меня узнать, не может ли он прийти в больницу. Ведь она умирает, говорит она. Как будто обычай требует, чтобы супруги непременно увиделись перед смертью. Впрочем, так, наверное, и есть. Но только если он хочет, говорит она.

На другой день она очень слаба. Спрашивает о Хансе. Придет ли он? Спрашивает, не думает ли он, что она уже умерла. Может, он поэтому не приходит? Потом говорит, что, если он не хочет, ей это безразлично. Ведь Венке, моя сестра, приходила к ней. И была долго. И я с ней. Йордис много говорит о Венке. Она такая хрупкая. Такая добрая. Я с ней согласна.

— Ты ей сказала, что любишь ее? — спрашиваю я.

— Кажется. Напомни ей об этом.

Я приношу судно, ее опять тошнит.

— Какая дрянь эта смерть! — говорит она.

Я звоню ему и приказываю. Пугаю его смертью. И еще раз тем, что могу все рассказать Йордис. Меня охватывает жгучая радость, оттого что я могу его напугать. Черная радость — единственная радость.

Он оправдывается. Он плохо себя чувствует. Но я слышу, что он просто боится увидеть, как она умирает. Вместе со мной. Он говорит, что это дорого. Я говорю, что уже заказала и оплатила билет.

— Не в этом дело, — говорит он. — Ты же знаешь, что я не скупой.

— Да, ты не скупой. Ты получаешь пенсию как ревизор, — сердито говорю я.

Он все-таки прилетает.

Входит в дверь больничной палаты. Его страх, как зло, витает вокруг него. Не глядя на нее, он рассказывает, как долетел. Она лежит с закрытыми глазами. Между нею и мной больше нет связи, но я знаю, что она все слышит и чувствует запахи.

Он говорит о дальних родственниках и о совсем чужих людях. О погоде. Он промок, потому что идет дождь. Но снял с себя мокрые башмаки за дверью и вошел в палату в носках.

Ханс — маленький образцовый испуганный мальчик, у него привычка все рвать и разбрасывать. Он сам не понимает, зачем он это делает.

Неожиданно я вижу его без налета образцовости.

Несчастный человек. Даже здесь, в этой палате, он не в состоянии думать ни о ком, кроме себя. Говорит, что прилетел слишком поздно. Она не отвечает, и он снова это повторяет. Винит погоду. Соседа. Расписание самолетов. Турбулентность.

Да, слишком поздно, но я молчу. Это ранит не меня. Йордис лежит с закрытыми глазами. Она не может говорить. Но ее веки дрожат от боли. В ее сопящем дыхании слышна боль. Боль — последнее, что она сознает. Он хватается за спинку кровати, кровать дергается, и Йордис стонет от боли. Он слишком испуган и не замечает, что причинил ей боль. Нас он не видит.

Я говорю ему, чтобы он отпустил кровать. Но он не отпускает, потому что не сознает, что держится за нее. Только когда я повторяю это, он отпускает кровать.

Его глаза впиваются в меня. Взгляд обвиняет. Это я виновата, что он приехал слишком поздно. Я — его демон.

Горе.

Я думаю о том, можно ли ощутить боль всей глубиной души? Или боль — это только слова, которыми пользуются, чтобы уцелеть самому?

Я еще много лет буду снимать телефонную трубку, чтобы позвонить Йордис. Иногда это помогает.

— Мама, — могу сказать я, — сегодня у меня вышла новая книга.

Конечно, это помогает. Никто, кроме Йордис, меня не слышит.

Все еще 1 октября 1985 года. Йордис лежит в морге в Радиумгоспитале.

Мы с ним летим одним самолетом до Эвенеса, оттуда я на автобусе поеду домой в Лёдинген. Гроб с телом доставят позже. Он из Эвенеса должен лететь в Анденес. Погода плохая. Он спрашивает, нельзя ли ему поехать ко мне. Мне так тяжело, говорит он. Такое горе, и погода слишком плохая.

— Нет! — говорю я. — Не хочу, чтобы ты осквернял мое горе!

Он плачет и говорит, что, наверное, было бы лучше, чтобы умер он.

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответила тебе на этот вопрос? — спрашиваю я.

Теперь он плачет в голос. На нас все смотрят. Но он забыл обращать внимание на то, что видят и думают люди. Он вытирает лицо рукавом нового пиджака, берет портфель и идет к выходу.

Я сижу в автобусе и не могу не думать о Йордис. Пока автобус стоит перед въездом на длинный мост и ждет, чтобы немного стих ветер и можно было ехать дальше, Йордис напоминает мне о себе. Она едет на велосипеде мне навстречу. В старом красном анораке, который надевает, когда ходит в горы или катается на лыжах. Под фонарным столбом ее хорошо видно. Велосипед вздрагивает от встречного ветра, но Йордис не падает. Ее большие блестящие глаза сверкают, когда мы минуем друг друга. Она так близко. И она смеется.

— Какая дрянь эта смерть, но теперь дело уже сделано! — смело кричит она.