Стихотворения - [16]

Мне опыт мой не будет в тягость:

Когда от боли берегусь,

Я каждый раз теряю радость.

1963

«Ладоней темные морщины…»

Ладоней темные морщины —

Как трещины земной коры.

Вот руки, что меня учили

Труду и жизни до поры.

Когда ж ударил час разлуки,

Они — по долгу матерей —

Меня отдали на поруки

Тревожной совести моей.

Я до предела веком занят,

Но есть минуты средь забот:

Во всю мою большую память

Вновь образ матери встает.

Все та ж она, что шьет и моет,

Что гнется в поле дотемна.

Но словно вечностью самою

Светло озарена она.

Чертами теплыми, простыми

Без всяких слов, наедине

О человеческой святыне

Она пришла напомнить мне.

Так дай, родная, в них вглядеться,

Чтоб я почувствовал сильней

Наивные желанья детства

И зрелость совести моей.

1963

«Ветер выел следы твои…»

Ветер выел следы твои на обожженном песке.

Я слезы не нашел, чтобы горечь

крутую разбавить.

Ты оставил наследство мне —

Отчество, пряник, зажатый в руке,

И еще — неизбывную едкую намять.

Так мы помним лишь мертвых.

Кто в сумрачной чьей-то судьбе

Был виновен до гроба.

И знал ты, отец мой,

Что не даст никакого прощенья тебе

Твоей доброй рукою

Нечаянно смятое детство.

Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила

И подсунула людям, как искренний дар свой.

Я один вырастал и в мечтах,

Не сгоревших дотла,

Создал детское солнечное государство.

В нем была Справедливость —

Бессменный взыскательный вождь,

Незакатное счастье светило все дни нам,

И за каждую, даже случайную ложь

Там виновных поили касторкою или хинином.

Рано сердцем созревши,

Я рвался из собственных лет.

Жизнь вскормила меня,

свои тайные истины выдав,

И когда окровавились пажити,

Росчерки резких ракет

Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.

Пролетели года.

Обелиск.

Траур лег на лицо…

Словно стук телеграфный

Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:

«Может быть, он не мог

Называться достойным отцом,

Но зато он был любящим сыном Отчизны…»

Память!

Будто с холста, где портрет незабвенный,

Любя,

Стерли едкую пыль незабвенные руки.

Это было, отец, потерял я когда-то тебя,

А теперь вот нашел — и не будет разлуки…

1962

Рубиновый перстень

В черном зеве печном

Красногривые кони.

Над огнем —

Обожженные стужей ладони.

Въелся в синюю мякоть

Рубиновый перстень —

То ли краденый он,

То ль подарок невестин.

Угловатый орел

Над нагрудным карманом

Держит свастику в лапах,

Как участь Германии.

А на выгоне

Матерью простоволосой

Над повешенной девушкой

Вьюга голосит.

Эта виселица

С безответною жертвой

В слове «Гитлер»

Казалась мне буквою первой.

А на грейдере

Мелом беленные «тигры»

Давят лапами

Снежные русские вихри.

Новогоднюю ночь

Полосуют ракеты.

К небу с фляжками

Пьяные руки воздеты.

В жаркой школе —

Банкет.

Господа офицеры

В желтый череп скелета

В учительской целят.

В холодящих глазницах,

В злорадном оскале,

Может, будущий день свой

Они увидали?..

Их веселье

Штандарт осеняет с флагштока.

Сорок третий идет

Дальним гулом с востока.

У печи,

На поленья уставясь незряче,

Трезвый немец

Сурово украдкою плачет.

И чтоб русский мальчишка

Тех слез не заметил,

За дровами опять

Выгоняет на ветер.

Непонятно мальчишке:

Что все это значит?

Немец сыт и силен —

Отчего же он плачет?..

А неделю спустя

В переполненном доме

Спали впокат бойцы

На веселой соломе.

От сапог и колес

Гром и скрип по округе.

Из-под снега чернели

Немецкие руки.

Из страны непокорной,

С изломистых улиц

К овдовевшей Германии

Страшно тянулись.

И горел на одной

Возле школы,

На въезде,

Сгустком крови бесславной

Рубиновый перстень.

1963

«Далекий день. Нам по шестнадцать лет…»

Далекий день. Нам по шестнадцать лет.

Я мокрую сирень ломаю с хрустом:

На парте ты должна найти букет

И в нем — стихи. Без имени, но с чувством.

В заглохшем парке чуткая листва

Наивно лепетала язычками

Земные, торопливые слова,

Обидно не разгаданные нами.

Я понимал затронутых ветвей

Упругое упрямство молодое,

Когда они в невинности своей

Отшатывались от моих ладоней.

Но май кусты порывисто примял,

И солнце вдруг лукаво осветило

Лицо в рекламном зареве румян

И чей-то дюжий выбритый затылок.

Я видел первый раз перед собой

Вот эту, неподвластную эпохам,

Прикрытую сиреневой листвой

Зверино торжествующую похоть.

Ты шла вдали. Кивали тополя.

И в резких тенях, вычерченных ими,

Казалась слишком грязною земля

Под туфельками белыми твоими…

Но на земле предельной чистотой

Ты искупала пошлость человечью, —

И я с тугой охапкою цветов

Отчаянно шагнул тебе навстречу.

1963

«Дым березам по пояс…»

Дым березам по пояс.

Торопись, не просрочь.

Зарывается поезд

В нелюдимую ночь.

Мы так мало знакомы.

Только это не в счет.

Твою голову дрема

Клонит мне на плечо.

Но и в близости строгой

Наших рук, наших плеч

Я ревниво в дороге

Буду сон твой беречь.

Может, жизнью моею,

Той, что в горьком долгу,

Я иное навею,

Я иное зажгу.

Время ветром коснулось

Твоих щек в эту ночь.

О попутчица-юность,

Торопись, не просрочь!

1963

«В себе ненужного не трогай…»

В себе ненужного не трогай.

Смотри в глаза простого дня.

Он в озабоченности строгой

Хранит иное для меня.

Вот — голубой трамвай

прозвякал

Звонком по-детски вдалеке.

И кисть малярная —

как факел —

У встречной девушки в руке.

Ее цветной и грубый фартук

Среди морозной белизны

Я принимаю словно карту

Открытой заново страны.

Пусть счастье вызреет не скоро,

Но, пролагая верный след,

Несу любовь я, для которой

Уже обыденного — нет.