Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь; Стихотворения. Рассказы - [14]

Но шулер Грех обставит всех,

И выпадет Зеро!»

Толпу химер и эфемер

Дрожь хохота трясла.

Сам Ад явился в каземат,

Сама стихия Зла.

О кровь Христа! ведь неспроста

Забагровела мгла.

Виясь, виясь — то возле нас,

То удалясь от нас,

То в вальс изысканный пустясь,

То нагло заголясь,

Дразнили нас, казнили нас —

И пали мы, молясь.

Рассветный ветер застонал,

А ночь осталась тут,

И пряжу черную свою

Скрутила в черный жгут;

И думали, молясь: сейчас

Начнется Страшный суд!

Стеная, ветер пролетал

Над серою стеной,

Над изревевшейся тюрьмой,

Над крышкой гробовой.

О ветр! вигилии твоей

Достоин ли живой?

Но вот над койкой в три доски

Луч утра заиграл,

Узор решетчатый окна

На стенах запылал,

И знал я: где-то в мире встал

Рассвет — кровав и ал.

Мы в шесть уборкой занялись,

А в семь порядок был…

Но в коридорах шорох плыл

Зальделых белых крыл —

То Азраил из тьмы могил

За новой жертвой взмыл.

Палач пришел не в кумаче,

И в стойле спал Конь Блед;

Кусок пеньки да две доски —

И в этом весь секрет;

Но тень Стыда, на день Суда,

Упав, затмила свет…

Мы шли, как те, кто в темноте

Блуждает вкривь и вкось,

Мы шли, не плача, не молясь,

Мы шли и шли, как шлось,

Но то, что умирало в нас,

Надеждою звалось.

Ведь Правосудие идет

По трупам, по живым.

Идет, не глядя вниз, идет

Путем, как смерть, прямым;

Крушит чудовищной пятой

Простертых ниц пред ним.

Мы ждали с ужасом Восьми.

Во рту — сухой песок.

Молились мы Восьми: возьми

Хоть наши жизни, Рок!

Но Рок молитвой пренебрег.

Восьмой удар — в висок.

Нам оставалось лишь одно —

Лежать и ждать конца.

Был каждый глух, и каждый дух

Был тяжелей свинца.

Безумье било в барабан —

И лопались сердца.

И пробил час, и нас затряс

Неслыханный испуг.

И в тот же миг раздался крик[30]

И барабанный стук —

Так, прокаженного прогнав,

Трещотки слышат звук.

И мы, не видя ничего,

Увидели: крепит

Палач доску и вьет пеньку

И вот Ошейник свит.

Взмахнет рукой, толкнет ногой —

И жертва захрипит.

Но этот крик и этот хрип

Звучат в ушах моих,

И ураганный барабан,

Затихнув, не затих:

Кто много жизней проживет,

Умрет в любой из них.

IV

В день казни церковь заперта,

Молебен отменен;

Несчастный, бродит капеллан,

Людей стыдится он,

И главное, нет сил взглянуть

На божий небосклон.

Нас продержали под замком

До сумерек; потом,

Как спохватившись, принялись

Греметь в дверях ключом

И на прогулку повели

Унылым чередом.

Мы вышли старцами во двор —

Как через сотню лет,

Одеты страхом; на щеках

Расцвел мышиный цвет,

И боль была у нас в глазах,

Какой не видел свет.

Да, боль, какой не видел свет,

Плыла, как мгла из глаз,

Уставленных в клочок небес,

Оставленный для нас,

Все видевший воочию

И серый без прикрас.

Был час прогулки. Но никто

Не смел взглянуть на Твердь:

Все видит совесть, а суды —

Слепая пустоверть.

Он жизнь убийством осквернил,

А мы — притворством — смерть.

Две казни намертво связав,

Он мертвых разбудил —

И встали в саванах они,

И те, кто их убил, —

И кровь на кровь взглянула вновь,

Ударив из могил!

Мы — обезьяны и шуты —

Угрюмо шли двором,

За кругом круг, за кругом круг

Мы молча шли кругом,

За кругом круг, за кругом круг

В молчанье гробовом.

Мы шли и шли за кругом круг

В рыдающих рядах,

Не в силах Ужаса унять,

Стряхнуть не в силах страх;

Ревела Память в грозный рог,

Рок волком выл в сердцах.

Мы шли, как стадо, — пастухи

Пасли овец своих —

В парадной форме, в орденах,

В нашивках послужных.

Замызганные сапоги

Изобличали их.

Заделан был вчерашний ров,

Залатан впопыхах —

Осталась грязь на мостовой

И грязь на сапогах,

Да малость извести сырой

Там, где зарыли прах.

Зарыт он в известь навсегда —

До Страшного суда,

Зарыт, раздетый догола

Для вящего стыда,

И пламя извести сырой

Не стихнет никогда!

Пылает пламя, пламя жжет —

И кость, и мясо жрет:

Жрет мясо нежное с утра,

А ночью — кость жует,

Жрет мясо летом, кость — зимой,

А сердце — круглый год!

Три долгих года не расти

Над известью цветам,

Три долгих года не закрыть,

Не спрятать этот срам,

Три долгих года будет лыс

Незалечимый шрам.

Решили: землю осквернил

Убийца и злодей!

Но божьей милостью Земля

Мудрее и добрей:

Здесь алым розам — цвесть алей,

А белым — цвесть белей.

Из уст его — куст алых роз!

Из сердца — белых роз!

Когда, к кому, в какую тьму

Решит сойти Христос,

Дано ль узнать? —

Смотри, опять

Цветами жезл пророс!..

Ни алых роз, ни белых роз

Не сыщешь днем с огнем

В тюрьме, где камень и асфальт

Посажены кругом,

Чтоб человека извести

Неверьем и стыдом.

Ни белых роз, ни алых роз

Не сыщешь ты окрест;

Лишь грязь, да известь, да асфальт —

Растенья здешних мест,

И непонятно, за кого

Христос взошел на крест…

Но пусть в геенну брошен он

И в пламени зарыт,

И дух больной в ночи святой

Из тьмы не воспарит,

И может лишь в глухую тишь

Кричать, что в скверне спит, —

Он мир обрел — уже обрел

Иль скоро обретет:

Туда, где спит, не ступит Стыд

И Страх не добредет —

Бессолнечная тьма вокруг,

Безлунный небосвод…

Как зверя, вешали его,

Зверьем над ним дыша,

Не в реквиеме прах почил

И вознеслась душа.

Как будто тронули его

Проказа и парша.

Полуостывший страшный труп

Швырнули в ров нагим,

Глумясь над мертвенным лицом,

Над взором неживым,

Любуясь жадной суетой

Мух, вьющихся над ним.

На этой тризне капеллан

Не спел за упокой,

Не помахал своим крестом

Над известью сырой, —

Но ради грешников взошел

Христос на крест мирской!

И пусть мучения земли