Стихотворения. Поэмы. Проза - [32]

«Порой, в октябрьское ненастье…»

Порой, в октябрьское ненастье,

Вдруг загорится солнца луч,

Но тотчас быстро погасает, —

Туман так вязок, так тягуч.

И говорит земля туману:

«Не обижай моих красот!

Я так устала жарким летом,

В моих красотах недочет.

Я так бессильна, так помята,

Глаза сиянья лишены,

Поблекли губы, косы сбиты,

А плечи худы и бледны.

Закрой меня! Но день настанет,

Зимой успею отдохнуть,

Поверь мне, я сама раскрою

Свою окрепнувшую грудь!»

Сказала, и, закрывши очи,

Земля слабеющей рукой

Спешит, как пологом, туманом

Прикрыть усталый облик свой.

«О, неужели же на самом деле правы…»

О, неужели же на самом деле правы

Глашатаи добра, красот и тишины,

Что так испорчены и помыслы, и нравы,

Что надобно желать всех ужасов войны?

Что дальше нет путей, что снова проступает

Вся дикость прежняя, что, не спросясь, сплеча,

Работу тихую мышленья прерывает

И неожиданный, и злой удар бича…

Что воздух жизни затхл, что ржавчина и плесень

Так в людях глубоки и так тлетворна гниль,

Что нужны: пушек рев, разгул солдатских песен,

Полей встревоженных мерцающая пыль…

Людская кровь нужна! И стон, и бред больницы,

И сироты в семьях, и скорби матерей,

Чтоб чистую слезу вновь вызвать на ресницы

Не вразумляемых другим путем людей, —

Чтоб этим их поднять, и жизни цель поставить

И дать задачу им по силам, по плечу,

Чтоб добрый пастырь мог прийти и мирно править

И на торгующих не прибегать к бичу…

«Что тут писано, писал совсем не я…»

Что тут писано, писал совсем не я, —

Оставляла за собою жизнь моя;

Это — куколки от бабочек былых,

След заметный превращений временных.

А души моей — что бабочки искать!

Хорошо теперь ей где-нибудь порхать,

Никогда ее, нигде не обрести,

Потому что в ней, беспутной, нет пути…

Баллады, фантазии и сказы

Статуя

П.В. Быкову

Над озером тихим и сонным,

Прозрачен, игрив и певуч,

Сливается с камней на камни

Холодный, железистый ключ.

Над ним молодой гладиатор:

Он ранен в тяжелом бою,

Он силится брызнуть водою

В глубокую рану свою.

Как только затеплятся звезды

И ночь величаво сойдет,

Выходят на землю туманы, —

Выходит русалка из вод.

И, к статуе грудь прижимая,

Косою ей плечи обвив,

Томится она и вздыхает,

Глубокие очи закрыв.

И видят полночные звезды,

Как просит она у него

Ответа, лобзанья и чувства

И как обнимает его.

И видят полночные звезды

И шепчут двурогой луне,

Как холоден к ней гладиатор

В своем заколдованном сне.

И долго два чудные тела

Белеют над спящей водой…

Лежит неподвижная полночь,

Сверкая алмазной росой;

Сияет торжественно небо,

На землю туманы ползут;

И слышно, как мхи прорастают,

Как сонные травы цветут…

Под утро уходит русалка,

Печальна, бела и бледна,

И, в сонные волны спускаясь,

Глубоко вздыхает она…

Весталка

В храме пусто. Красным светом

Обливаются колонны,

С тихим треском гаснет пламя

У весталки Гермионы.

И сидит она на камне,

Ничего не замечая,

С плеч долой сползла одежда,

Блещет грудь полунагая..

Бледен лик преображенный,

И глава ее закрыты,

А коса, сбежав по тоге,

Тихо падает на плиты.

Каждой складкой неподвижна,

Не глядит и не вздыхает;

И на белом изваяньи

Пламя красное играет.

Снится ей покой богатый,

Золоченый и счастливый;

На широком, пышном ложе

Дремлет юноша красивый.

В ноги сбито покрывало,

Жмут докучные повязки,

Дышат свежестью и силой

Все черты его и краски…

Снится ей народ и площадь,

Снятся лекторы, эдилы,

Шум и клики, — мрак, молчанье

И тяжелый гнет могилы…

В храме пусто… Гаснет пламя!

Чуть виднеются колонны…

Веста! Веста! Пощади же

Сон весталки Гермионы!

Мемфисский жрец

Когда я был жрецом Мемфиса

Тридцатый год,

Меня пророком Озириса

Признал народ.

Мне дали жезл и колесницу,

Воздвигли храм;

Мне дали стражу, дали жрицу —

Причли к богам.

Во мне народ искал защиты

От зол и бед;

Но страсть зажгла мои ланиты

На старость лет.

Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою, —

Широкий Нил,

Такой красы своей волною

Ты не поил!..

Когда, молясь, она стояла

У алтаря

И красным светом обливала

Ее заря;

Когда, склонив свои ресницы,

И вся в огне,

Она, по долгу первой жрицы,

Кадила мне…

Я долго думал: царь по власти,

Я господин

Своей тоски и мощной страсти

Моих седин;

Но я признал, блестя в короне,

С жезлом в руке,

Свой приговор в ее поклоне,

В моей тоске.

Раз, службу в храме совершая,

Устав молчать,

Я, перстень свой сронив вставая,

Велел поднять.

Я ей сказал: «К началу ночи

Взойдет звезда,

Все лягут спать; завесив очи —

Придешь сюда».

Заря, кончаясь, трепетала

И умерла,

А ночь с востока набегала —

Пышна, светла;

И, купы звезд в себе качая,

Зажегся Нил;

В своих садах, благоухая,

Мемфис почил.

Я в храм пришел. Я ждал свиданья,

И долго ждал;

Горела кровь огнем желания, —

Я изнывал.

Зажглась румяная денница,

И ночь прошла;

Проснулась шумная столица, —

Ты не была…

Тогда, назавтра, в жертву мщенью,

Я, как пророк,

Тяжелой пытке и сожженью

Ее обрек…

И я смотрел, как исполнялся

Мой приговор

И как, обуглясь, рассыпался

Ее костер!

Мертвые боги

И.П. Архипову

Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,

Смотрит на синее небо земля полуночи.

Все свои звезды затеплило чудное небо.

Месяц серебряный крадется тихо по звездам…

Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;

Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!

Будто из мрамора или из кости сложившись,

Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;

Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,