Стихотворения. Поэмы - [8]

А руки — вот они. С пяти,

с пяти часов утра

они в работе, как в пути,

до вечера, до десяти

сегодня, как вчера.

И снова над столом моим,

над бестолочью снов

бессонницы табачный дым,

основа всех основ.

Моей страны высокий дух,

стихи

и, наконец,

тяжелый, пламенный петух,

герой,

божок,

самец.

Потом и он идет во тьму

и пропадет совсем,

огромный,

золотой, —

кому я здесь обязан всем.

1929–1930

Чаепитие

Блаженство сельское —

попить чайку.

В. Нарбут

Как медная туча, шипя и сгорая,

на скатерти белой владыча с утра,

стоит самовар — и от края до края

над ним деревенские дуют ветра.

Последняя чаша багрового чая —

над чашею дым, пузырьки по бокам,

фигуры из пара, томясь и скучая,

гонимы ветрами, идут к облакам.

Блаженство тяжелое — яйца и масло,

холодные крынки полны молока,

и пот прошибает, пока не погасло

светило или не ушло в облака.

Пока не свистят над стеною деревья

о жизни иной, о любви городской,

пока опаленная солнцем деревня

объята работой и смертной тоской.

Но вечер настанет — и в этом пейзаже

все краски темны, очертанья слабы,

и скучно презрение выразить даже

ленивым движением нижней губы.

Во веки веков осужденный на скуку,

на психоанализ любовных страстей,

деревня — предвижу с тобою разлуку, —

внезапный отлет одичавших гостей.

И тяжко подумать — бродивший по краю

поемных лугов, перепутанных трав,

я все-таки сердце и голос теряю,

любовь и дыханье твое потеряв.

И жизнь тяжела — наступает кончина

благих помышлений, юдоли земной,

твоей бороды золотая овчина,

как облако зноя, стоит предо мной.

Стоят омута с лиловатым отливом,

речные глубоко мерцают огни,

в купанье, в тоске, в разговоре шутливом

проходят мои безвозвратные дни.

Деревня российская — облик России,

лицо, опаленное майским огнем,

и блудного сына тропинки косые —

скитанья мои, как морщины, на нем…

<1930>

Война

Я снова тебя беспокою, жена.

Неслаженной песней, не славной,

И в черные дебри несчастий она

Уходит от буквы заглавной.

Жена моя!

Видишь ли — мне не до сна,

Меня подозренье тревожит.

Жена моя!

Белая полночь ясна,

Она меня спрятать не может,

Она застывает, над миром вися,

И старые ставни колышет,

Огромная вся и ненужная вся,

Она ничего не услышит.

И звякнет последняя пуля стрелка,

И кровь мою на землю выльет;

Свистя, упадет и повиснет рука,

Пробитая в локте навылет.

Или — ты подумай —

Сверкнет под ножом

Моя синеватая шея.

И нож упадет, извиваясь ужом,

От крови моей хорошея.

Потом заржавеет,

На нем через год

Кровавые выступят пятна.

Я их не увижу,

Я пущен в расход

И это совсем непонятно.

Примятая смертью,

   восходит трава.

Встает над полянами дыбом,

Моя в ней течет и плывет

   голова,

А тело заброшено рыбам.

Жена моя!

Встань, подойди, посмотри,

Мне душно, мне сыро и плохо.

Две кости и череп,

И черви внутри,

Под шишками чертополоха.

И птиц надо мною повисла толпа,

Гремя составными крылами.

И тело мое,

Кровожадна, слепа,

Трехпалыми топчет ногами.

На пять километров

И дальше кругом.

Шипя, освещает зарница

Насильственной смерти

Щербатым клыком

Разбитые вдребезги лица.

Убийства с безумьем кромешного смесь,

Ужасную бестолочь боя

И тяжкую злобу, которая здесь

Летит, задыхаясь и воя,

И кровь на линючие травы лия

Сквозь золотую, густую.

Жена моя!

Песня плохая моя,

Последняя,

Я протестую!

<1930>

Военная песня

Как на ворога, на гада,

через дым, через поля

вышла конная бригада,

прахом по полю пыля.

Ну — скажу вам — публика!

Ей ли тужить?

За спиной республика

продолжает жить.

Зарево кровью

заливает их,

Советская Республика,

сыновей твоих.

Покачнулись конники,

охнули бойцы,

грянули гармоники

тогда во все концы.

— Юнкера-голубчики,

напомажен чуб,

чубарики, чубчики,

вам карачун.

Мало мы трепали вас,

господа паны,

стукнем черепами вас,

сукины сыны.

Айда, бойцы,

заряди наганы,

во все концы

шевели ногами…

Так летели вдаль они,

через все мосты,

нарядив медалями

конские хвосты.

Нарядив погонами

собачьи зады —

хвастая погонями

на всякие лады.

Лошадей не пятили,

падая в дыму,

все мои приятели —

один к одному.

Ну — скажу вам — публика!

Ей ли тужить?

За спиной республика

продолжает жить…

1930

«До земли опуская длани…»

До земли опуская длани,

сам опухший, как бы со сна,

он шагает — управделами, —

и встречает его жена.

Голубые звенят тарелки,

половик шелестит под ногой,

на стене часовые стрелки

скучно ходят одна за другой.

И тускнеют цветы на обоях

от клопиной ночной беды —

вы спокойны,

для вас обоих

время отдыха и еды.

Сам поест

и уйдет за полог,

сон приходит, сопя и гремя,

этот вечер недорог и долог,

этот сумрак

стоит стоймя.

Что за черт…

За стеной фортепьяно,

звезды ползают,

сон в саду,

за твоею тоской, Татьяна,

неожиданно я приду.

Намекну, что хорошее лето,

замечательно при луне,

только знаю, что ты на это

ничего не ответишь мне.

Что же ты?

Отвечай со зла хоть,

стынут руки твои, как медь, —

научилась ли за год плакать, —

разучилась ли за год петь?

Скажешь:

— Надо совсем проститься,

я теперь не одна живу…

Все же с кофты твоей из ситца

лепестки упадут в траву.

И завянут они, измяты,

и запахнут они сейчас —

этот запах любви и мяты

на минуту задушит нас.

И уйду я, шатаясь пьяно,

а дорога моя тесна:

не до сна мне теперь, Татьяна,

года на три мне не до сна.

1930

Дед

Что же в нем такого —

в рваном и нищем?

На подбородке — волос кусты,

от подбородка разит винищем,

кислыми щами

на полверсты.

В животе раздолье —