Стихотворения. Поэмы - [6]

Вот и вижу такое дело —

кожу снятую на ноже,

загоняют мне колья в тело,

поджигают меня уже.

Под огнями

камнями становья

на ножи наскочила она,

голова молодая сыновья

полетела, как луна.

Голова —

молода и проста ты,

не уйдешь в поднебесье луной —

вровень подняты аэростаты

с этой белою головой.

Под кустами неверной калины

ты упала,

навеки мертва, —

гидропланы и цеппелины

зацепили тебя, голова.

Мы лежим

локоть об локоть,

рядом,

я и сын,

на багровом песке;

люизитом —

дымящимся ядом —

кровь засушена на виске.

Но уже по кустам молочая,

колыхая штыки у виска,

дымовые завесы качая,

регулярные вышли войска.

Налетели, подобные туру, —

рана рваная

   и поджог —

на твою вековую культуру,

золотой европейский божок.

Только штофные стены музея,

где гремит бронированный танк,

шпага черная на портупее,

томагаук

   и бумеранг…

Обожженное дымом копыто…

Только стены музея стоят

невеселым катáлогом пыток,

что горели полвека назад.

Орды синие и золотые

в нем оставили бурю подков,

и копье и копыто Батыя,

Чингисхана пожары с боков.

<1928>

Хозяин

Об этой печали, о стареньком,

о дальней такой старине

июньская ночь по кустарникам

лепечет на той стороне.

Невидная снова, без облика,

лепечет об этом — и вот

хозяин, хозяин, как облако,

как мутная туша плывет.

И с ямочкою колено,

и желтое темя в поту,

и жирные волосы пеной

стекают по животу.

Опять под сиренями сонными

идет, пригибая одну,

гуляет, белея кальсонами,

гитару берет за струну.

Скорее, скорее — за изгородь,

где щелкают соловьи,

куда — молодые — за искрой

летят доберманы твои.

И он в ожидании встречи —

и снова летят в забытье

пропахшие мускусом плечи,

мохнатые ноги ее.

Ах…

   тело изогнуто гордо…

Ах…

   щелкают соловьи…

Она приезжает из города

на пухлые руки твои.

На руки твои — полвосьмого,

боками кусты раздвоя,

навеки любимая снова,

собака борзая твоя.

А мне и любить невесело,

и баюшки — петь — баю,

и мама гитару повесила,

последнюю песню мою.

И только печально о стареньком,

о дальней такой старине,

июньская ночь по кустарникам

лепечет на той стороне.

<1928>

Конобой

Как лед, спрессован снег санями,

кой-где, измученный, рябой,

и вдоль базара над конями

плывет, как туча, конобой.

Кругом одры,

и что в них толку —

он омрачен,

со сна сердит,

он мерина берет за челку

и в зубы мерину глядит.

Он мерина шатает, валит

и тычет под бока перстом…

Хозяин хвалит не нахвалит,

клянется господом Христом.

Его глаза горят, как сажа,

он льстит, воркует и поет —

такая купля и продажа

вгоняет в жар, озноб и пот.

А доводы — горох об стену,

и вот, довольный сам собой,

последнюю назначив цену,

как бы отходит конобой.

Хозяин же за ним бегом,

берет полою недоуздок,

мокроты изумрудный сгусток

втирает в землю сапогом,

по мерину ревет, как сыч,

и просит ставить магарыч.

А рыбы пресных вод России

лежат — и щука, и сомы.

Горячей водкой оросили

свои большие плавники,

укропом резаным посыпали

и луком белые бока…

— Поешьте,

   милые сударики,

она не тухлая пока!

Барышник бронзовой скобою

намасленных волос горит,

барышник хвастает собою —

бахвал —

с конями говорит.

Дрожат и пляшут табуны,

ревут и пышут жеребцы,

опять кобылы влюблены,

по гривам ленты вплетены,

с боков играют сосунки —

визжат веселые сынки,

и, как барышник,

   звонок, рыж,

поет по кошелям барыш.

А водка хлещет четвертями,

коньяк багровый полведра,

и черти с длинными когтями

ревут и прыгают с утра.

На пьяной ярмарке,

на пышной —

хвастун,

бахвал,

кудрями рыж —

за все,

за барышню барышник,

конечно, отдает барыш.

И улетает с табунами,

хвостами плещут табуны

над сосунками,

над полями,

над появлением луны.

Так не зачти же мне в обиду,

что распрощался я с тобой,

что упустил тебя из виду,

кулак,

барышник,

конобой.

И где теперь твои стоянки,

магарычи,

со свистом клич?

И на какой такой гулянке

тебя ударил паралич?

Ты отошел в сырую землю,

глаза свои закрыл навек,

и я тебя

как сон приемлю —

ты умер.

Старый человек.

<1928>

«Похваляясь любовью недолгой…»

Похваляясь любовью недолгой,

растопыривши крылышки в ряд,

по ночам, застывая над Волгой,

соловьи запевают не в лад.

Соловьи, над рекой тараторя,

разлетаясь по сторонам,

города до Каспийского моря

называют по именам.

Ни за что

   пропадает кустарь в них,

ложки делает, пьет вино.

Перебитый в суставах кустарник

ночью рушится на окно.

Звезды падают с ребер карнизов,

а за городом, вдалеке, —

тошнотворный черемухи вызов,

весла шлепают на реке.

Я опять повстречаю ровно

в десять вечера руки твои.

Про тебя, Александра Петровна,

заливают вовсю соловьи.

Ты опустишь тяжелые веки,

пропотевшая,

тяжко дыша…

Погляди —

мелководные реки

машут перьями камыша.

Александра Петровна,

послушай, —

эта ночь доведет до беды,

придавившая мутною тушей

ваши крошечные сады.

Двинут в берег огромные бревна

с грозной песней плотовщики.

Я умру, Александра Петровна,

у твоей побледневшей щеки.

… … … … …

Но ни песен, ни славы, ни горя,

только плотная ходит вода,

и стоят до Каспийского моря,

засыпая вовсю, города.

Февраль 1929

Русалка

Медвежья дорога — поганая гать,

набитая рыбой река —

и мы до зари запекаем опять

медвежьи окорока.

В дыму, на отлете, ревут комары

и крылышками стучат,

от горя, от голода, от жары

летит комарье назад.

Летит комарье,

летит воронье

к береговым кустам —

и слушают русалки там

охотничье вранье.

Один говорит:

   — На Иванов день

закинул невода.

Вода не вода, а дребедень,