Стихотворения. Поэмы - [5]

Под звуками Бетховена,

Шуберта, Шопена.

Мне душно…

Разрываю свитр

И плачу и тоскую:

— Ошиблись, композитор, вы!

Я не люблю такую!

А музыка еще полна,

Полна последним скрипом,

Но палочка упала на пол,

Срывая голос скрипкам.

Ах, тишина моя!

И вот

Все звезды заморозило.

Другая милая идет

Через поля и озеро —

Простая песня-дéвица

Дорогой столбовой —

Медведица, метелица.

Звенят над головой

Леса мои с волчатами, —

Зверья полна земля.

Идут они,

Ворчат они,

Хвостами шевеля.

… … … … …

И только там сгорит она,

Руки заломив,

Татьяна, Маргарита,

Тамара, Суламифь.

1927

Последнее письмо

На санных путях,

   овчинами хлопая,

Ударили заморозки.

   Зима.

Вьюжит метель.

   Тяжелые хлопья

Во первых строках моего письма.

А в нашей губернии лешие по лесу

Снова хохочут, еле дыша,

И яблони светят,

И шелк по поясу,

И нет ничего хорошей камыша.

И снова девчонка

   сварила варенье.

И плачет девчонка,

   девчонка в бреду,

Опять перечитывая стихотворенье

О том, что я —

   никогда не приду.

И старую сóсну скребут медвежата —

Мохнатые звери.

   Мне душно сейчас.

Последняя песня тоскою зажата,

И высохло слово,

   на свет просочась.

И нет у меня

   никакого решенья.

Поют комсомолки на том берегу,

Где кабель

   высокого напряженья

Тяжелой струей ударяет в реку.

Парнишка, наверное, этот,

   глотая

Горячую копоть,

   не сходит с ума.

Покуда вьюга

   звенит золотая

Во первых строках моего письма.

Какую найду небывалую пользу,

Опять вспоминая,

   еле дыша,

Что в нашей губернии

   лешие по лесу.

И нет ничего хорошей камыша?

И девушка,

   что наварила варенья

В исключительно плодородном году,

Вздохнет от печального стихотворенья

И снова поверит, что я не приду.

И плачет, и плачет, платок вышивая,

Травинку спеша пережевывая…

И жизнь твоя — песенка неживая,

Темная,

   камышовая.

1927

Провинциалка

Покоя и скромность ради

В краю невеселых берез

Зачесаны мягкие пряди

Твоих темноватых волос.

В альбомчиках инициалы

Поют про любовь и про Русь,

И трогает провинциалок

Не провинциальная грусть.

Но сон промаячит неслышно,

И плавает мутная рань, —

Всё так же

на солнышко вышла

И вянет по окнам герань.

Ты смотришь

   печально-печально,

Цветок на груди теребя,

Когда станционный начальник

Намерен засватать тебя.

И около маленьких окон

Ты слушаешь, сев на крылец,

Как плещется в омуте окунь

И треплет язык бубенец,

А вечером сонная заводь

Туманом и теплой водой

Зовет по-мальчишески плавать

И плакать в тоске молодой.

Не пой о затишье любимом —

Калитка не брякнет кольцом,

И милый протопает мимо

С упрямым и жестким лицом.

Опять никому не потрафив,

Он тусклую скуку унес,

На лица твоих фотографий

Глядит из-под мятых волос.

А ночь духотою намокла,

И чудится жуткая дрянь,

Что саваны машут на окнах

И душит за горло герань…

Но песня гуляет печально,

Не нашу тоску полюбя, —

Пока станционный начальник

Не смеет засватать тебя.

<1928>

Глаза

День исчезает, догорев,

Передо мной вечерний город,

И прячет лица барельеф

Исаакиевского собора.

И снова я

В толпе гуляк

Иду куда-то наудачу,

И вот —

Топочет краковяк

И шпоры звякают и плачут.

Летят бойцы

И сабли вниз.

Шумит прибрежная осока…

Играет странный гармонист,

Закинув голову высоко.

И деньги падают, звеня,

За пляску, полную азарта.

Со взвизгиванием коня,

С журчаньем рваного штандарта.

Но гармонисту…

Что ему?

Он видит саблю и уздечки.

Опять в пороховом дыму

Зажато польское местечко.

И снова зарево атак…

Но лишь уходят с поля танки,

Разучивает краковяк

На взвизгивающей тальянке…

Но как-то раз,

Стреляя вниз,

Свистели на седле рубаки,

И пел взволнованный горнист

О неприятельской атаке.

Надорванная трель команд,

Попытка плакать и молиться…

И полз удушливый туман

На человеческие лица.

И с истеричностью старухи

У смерти в согнутых клешнях

Солдаты вскидывали руки,

Солдаты падали плашмя…

Кому-то нужно рассказать,

Как неожиданно и сразу

Во лбу полопались глаза

От убивающего газа.

И у слепца висит слеза.

И, может, слез не будет больше.

Он обменял свои глаза

На краковяк веселой Польши.

И часто чудится ему

Минута острая такая,

Как в голубеющем дыму

Глаза на землю вытекают.

И люди умирают как…

А в это время

Под руками

Хохочет польский краковяк,

Притоптывая каблуками.

<1928>

Музей войны

Вот послушай меня, отцовская

сила, сивая борода.

Золотая,

   синяя,

     Азовская,

завывала, ревела орда.

Лошадей задирая, как волки,

батыри у Батыя на зов

у верховья ударили Волги,

налетая от сильных низов.

Татарин,

   конечно,

      вернá твоя

обожженная стрела,

лепетала она, пернатая,

неминуемая была.

Иго-го,

   лошадиное иго —

только пепел шипел на кустах,

скрежетала литая верига

у боярина на костях.

Но, уже запирая терем

и кончая татарскую дань,

царь Иван Васильевич зверем

наказал

   наступать

      на Казань.

Вот послушай, отцовская сила,

сивая твоя борода,

как метелями заносило

все шляхетские города.

Голытьбою,

нелепой гульбою,

матка бозка и панóве,

с ним бедовати —

с Тарасом Бульбою —

восемь весен

и восемь зим.

И колотят копытами в поле,

городишки разносят в куски,

вот высоких насилуют полек,

вырезая ножами соски.

Но такому налету не рады,

отбивают у вас казаки,

поджигают полковника, гады,

над широким Днепром гайдуки.

Мы опять отшуруем угли,

отпоем, отгуляем сполна —

над Союзом Советских Республик

поднимает копыто война,

небывалого роста, клыката,

черной бурею задрожав,

интервенция и блокада

всех четырнадцати держав.