Стихотворения. Поэмы - [35]

Лошадь небывалой красоты.

Гребешком расчесанная грива —

На себя любуясь, так и сяк,

Хорошо идет она,

Игриво

По Харлампиевской на рысях.

Кисти, бляха — конские уборы.

Тонкое на всаднике сукно —

Едет Пушкин.

Шпоры, разговоры,

Девушка любуется в окно.

И поэт,

Нимало не сумняшеся,

Поправляет талисман — кольцо,

Смело заявляет:

«Будет наша», —

И въезжает прямо на крыльцо.

И сады

И луговины в песнях,

Перед ним, румяная, она.

Жалуются Инзову.

Наместник —

Под домашний арест шалуна.

4

Но когда мечтания

И лень их

Или жалко оставлять одних,

Перед ним опять — кавказский пленник.

Блещут горы,

Говорит родник.

Неприступна.

Хороша,

Привольна

Грузия — высокая страна.

И стихи, как молнии,

И больно

И тепло сегодня без вина.

Он идет —

Легка ему дорога,

Где-то уходящая во тьму, —

До чего же все-таки немного

Надобно хорошего ему!

Только той услады и свободы,

Где тропинки узкие у скал,

Где зовут погодой непогоды,

Где любовь, которой не искал.

Пусть бормочет Инзов:

«Молоденек…»

Он забыл бы крышу и кровать…

Ну, еще немного разве денег,

Чтобы можно было банковать.

Вот и все.

И, все позабывая,

Он ушел бы, Уленшпигель мой…

И судьба родная кочевая,

Милая и летом и зимой.

Каждый день иной.

Не потому ли,

Что однообразны дни подряд,

Он ушел за табором в июле,

В августе вернулся, говорят?

— Что (цыгане пели) города нам?

Встану на дороге,

Запою…

Он услышал в таборе гортанном

Песню незабвенную свою.

Знаменитый,

Молодой,

Опальный,

Яростный российский соловей,

По ночам мечтающий о дальней,

О громадной Африке своей.

Но молчало русское болото,

Маковка церковная да клеть,

А туда полгода перелета,

Да, пожалуй, и не долететь.

5

Здесь привольно воронам и совам,

Тяжело от стянутых ярем,

Пахнет душным

Воздухом, грозовым —

Недовольна армия царем.

Скоро загреметь огромной вьюге,

Да на полстолетия подряд, —

Это в Тайном обществе на юге

О цареубийстве говорят.

Заговор, переворот

И эта

Молния, летящая с высот.

Ну кого же,

Если не поэта,

Обожжет, подхватит, понесет?

Где равнинное раздолье волку,

Где темны просторы и глухи, —

Переписывают втихомолку

Запрещенные его стихи.

И они по спискам и по слухам,

От негодования дрожа,

Были песнью,

Совестью

И духом

Славного навеки мятежа.

Это он,

Пораненный судьбою,

Рану собственной рукой зажал.

Никогда не дорожил собою,

Воспевая мстительный кинжал.

Это он

О родине зеленой

Находил любовные слова, —

Львенок молодой, неугомонный,

Как начало пламенного льва.

Злом сопровождаемый

И сплетней —

И дела и думы велики, —

Неустанный,

Двадцатидвухлетний,

Пьет вино

И любит балыки.

Пасынок романовской России.

Дни уходят ровною грядой.

Он рисует на стихах босые

Ноги молдаванки молодой.

Милый Инзов,

Умудренный старец,

Ходит за поэтом по пятам,

Говорит, в нотацию ударясь,

Сообразно старческим летам.

Но стихи, как раньше, наготове,

Подожжен —

Гори и догорай, —

И лавина африканской крови

И кипит

И плещет через край.

Сотню лет не выбросить со счета.

В Ленинграде,

В Харькове,

В Перми

Мы теперь склоняемся —

Почета

Нашего волнение прими.

Мы живем,

Моя страна — громадна,

Светлая и верная навек.

Вам бы через век родиться надо,

Золотой,

Любимый человек.

Вы ходили чащею и пашней.

Ветер выл, пронзителен и лжив…

Пасынок на родине тогдашней,

Вы упали, срока не дожив.

Подлыми увенчаны делами

Люди, прославляющие месть,

Вбили пули в дула шомполами,

И на вашу долю пуля есть.

Чем отвечу?

Отомщу которым,

Ненависти страшной не тая?

Неужели только разговором

Ненависть останется моя?

За окном светло над Ленинградом,

Я сижу за письменным столом.

Ваши книги-сочиненья рядом

Мне напоминают о былом.

День ударит об землю копытом,

Смена на посту сторожевом.

Думаю о вас, не об убитом,

А всегда о светлом,

О живом.

Всё о жизни,

Ничего о смерти,

Всё о слове песен и огня…

Легче мне от этого,

Поверьте,

И простите, дорогой, меня.

<1936>

Поэмы

Триполье

Памяти комсомольцев,

павших смертью храбрых

в селе Триполье

Часть первая Восстание

Тимофеевы

Пятый час.

Под навесом

снятся травы коровам,

пахнет степью и лесом,

холодком приднепровым.

Ветер, тучи развеяв,

с маху хлопает дверью:

— Встань, старик Тимофеев,

сполосни морду зверью.

Рукавицами стукни,

выпей чашку на кухне,

стань веселым-веселым,

закуси малосолом.

Что теперь ты намерен?

Глыбой двинулся мерин,

морду заревом облил —

не запятишь в оглобли.

За плечами туманы,

за туманами страны, —

там живут богатеи,

много наших лютее.

Что у нас?

Голодуха.

Подчистую все чисто,

в бога, в господа, в духа,

да еще коммунисты.

На громадные версты

хлеборобы не рады, —

всюду хлеборазверстки,

всюду продотряды.

Так ли, этак ли битым,

супротиву затеяв,

сын уходит к бандитам,

звать — Иван Тимофеев.

А старик Тимофеев —

сам он из богатеев.

Он стоит, озирая

приделы, сараи.

Все налажено, сбито

для богатого быта.

День богатого начат,

утя жирная крячет,

два огромные парня

в навозе батрачат.

Словно туша сомовья,

искушенье прямое,

тащит баба сыновья

в свинарник помой.

На хозяйстве великом

ни щели, ни пятен.

Сам хозяин, владыка,

наряден,

опрятен.

Сам он оспою вышит.

Поклонился иконам,

в морду мерину дышит

табаком, самогоном;

он хрипит, запрягая,

коммунистов ругая.

А хозяйка за старым

пышет гневом и жаром:

— Заскучал за базаром?

— Заскучал за базаром…

— Дурень! —

лается баба,

корчит рожу овечью…

— Постыдился хотя ба…

— Отойди! Изувечу!

— Старый пьяница, боров…

— Дура!

— …дерево, камень!

И всего разговоров,

что махать кулаками!