Стихотворения. Поэмы - [34]

Плеткой.

И казалось ему,

Что летит голова,

И глаза уже полузакрыты,

И упал негодяй,

И примята трава,

И над ним ледяные копыта.

Вот теперь благодарно

Вздохнуть над врагом,

Но проходит мечтанье —

И снова —

Ничего,

Пустыри,

Вечереет кругом

Тишина захолустья лесного.

Он опять одинок,

Сам себя обманул,

Конь былинку забытую гложет.

Он в Тригорское ехал,

Печален,

Понур,

Напивался

И плакал, быть может.

Этот ветер противен,

И вечер угрюм

На просторе равнины и пашен…

Мне понятно теперь,

Почему Эрзерум

И приятен ему

И не страшен.

Он забыл о печали

И песни свои,

Он, на камень

И пламя похожий…

Пьют бойцы при кострах.

Вспоминают бои.

Азиатов

И Пушкина тоже.

<1936>

Алеко

Пожалуй, неплохо

Вставать спозаранок,

Играть в биллиард,

Разбираться в вине,

Веселых любить

Молодых молдаванок

Или гарцевать

На поджаром коне.

Ему называться повесой

Не внове,

Но после вина

Утомителен сон,

И тесно,

И скучно,

Смешно в Кишиневе,

В стране, по которой

Бродяжил Назон.

Такая худая,

Не жизнь, а калека,

Услады одни

И заботы одни —

Сегодня за табором,

Следом, Алеко

Уйдет,

Позабудет минувшие дни.

И тихо и пусто,

Где песня стояла.

И пыль золотая

Дымится у пят,

Кричат ребятишки,

Цветут одеяла,

Таращатся кони,

Повозки скрипят.

Страшны и черны

Лошадиные воры,

И необычайны

Преданья и сны,

И всем хороши

По ночам разговоры,

И песни прекрасны,

И мысли ясны.

Цыганское солнце

Стоит над огнями;

Оно на ущербе,

Но светит легко,

И степь бесконечна…

Запахло конями,

И ты, как Алеко,

Ушел далеко.

Искатель свободы

И лорда потомок,

Но все же цыганский

Закон незнаком.

И строен, и ловок,

И в талии тонок,

Затянутый красным

Большим кушаком.

Ревнивец угрюмый,

Бродяга бездомный,

Ты, кажется, умер,

Тоскуя, любя;

Ты был одинок

В этой жизни огромной,

Но я никогда

Не забуду тебя.

Уже по Молдавии

Песни другие,

И эти по-своему

Песни правы —

Разостланы всюду

Ковры дорогие

Из лучших цветов,

Из пахучей травы.

А ночь надвигается,

Близится час мой,

Моя одинокая лампа горит,

И милый Алеко,

Алеко несчастный приходит

И долго со мной говорит.

<1936>

Пушкин в Кишиневе

1

Дымное, пылающее лето,

Тяжело,

Несносная пора.

Виноградниками разодета

Небольшая «Инзова гора».

Вечереет.

Сколь нарядов девьих!

На гулянье выводок цветной…

Птицы в апельсиновых деревьях

Все расположились до одной.

Скоро ночь слепящая, глухая.

Всюду тихая,

В любой норе…

Скоро сад уснет, благоухая,

Да и дом на «Инзовой горе».

В том дому узорном,

Двухэтажном,

Орденами грозными горя,

Проживал на положенье важном

Генерал —

Наместником царя.

Сколь хлопот!

Поборы и управа.

Так хорош,

А этак нехорош,

Разорвись налево и направо,

А потом кусков не соберешь.

Недовольство,

Подхалимство,

Бредни,

Скука: ни начала, ни конца.

Да еще назначили намедни

К нам из Петербурга сорванца,

С нахлобучкой, видимо, здоровой.

Это вам, конечно, не фавор,

За стихи,

За противоцаревый,

Все же остроумный разговор.

Вот сидит,

Прощенья ожидая,

Пожалеешь юношу не раз —

С норовом,

Сноровка молодая,

Попрыгун

Допрыгался до нас.

Да и здесь ведет себя двояко:

Коль спокоен —

Радостно в груди,

А взовьется —

Бретер, забияка,

Юбочник — господь не приведи.

Но стихи!

Мороз идет по коже —

Лезвие,

Сверкание,

Удар…

И порой глядишь — не веришь:

Боже,

Ну кому доверил божий дар?

Умница, каких не много в мире,

Безобразник, черт его побрал…

И сидит.

Усы свои топыря,

И молчит усталый генерал.

За окном — огромна, неприятна —

Ходит ночь.

Обыден мир, не нов.

Огоньков мигающие пятна —

Это засыпает Кишинев.

2

Пушкин спал.

Ему Нева приснилась.

Он гуляет, радостен и жив.

Государь, сменивший гнев на милость,

Подошел, и страшен, и плешив.

В ласковой, потасканной личине,

Под сияньем царского венца,

В императорском огромном чине,

Сын, убийца своего отца.

Пушкин плюнул.

Экое приснится —

И нелепо,

И мечта не та…

За окном российская темница,

Страшная темнища,

Темнота.

Все порядки, слава и законы

Не сложны.

Короче говоря —

Отделенья третьего шпионы,

Царского двора фельдъегеря.

За границу!

Поиски свободы,

Теплые альпийские луга,

Новые, неведомые воды

И приветливые берега.

А на родине — простору мало.

Боязно.

Угрюмо.

Тяжело…

Он вскочил.

За окнами сверкало,

И переливалось,

И звало.

Выбежал.

В саду, цвести готовом,

Ходит солнце,

Ветер на полях…

Генерал свистит, с ножом садовым,

Столь уютный —  заячьих туфлях.

Ползает по клумбиному краю,

Землю топчет старческой ногой…

— Вы куда же, Пушкин?

— Убегаю.

Ах, Иван Никитич, дорогой…

Я туда, где табор за рекою,

А цыганке восемнадцать лет…

Он, скрываясь,

Помахал рукою,

Инзов улыбается вослед.

3

Так и шло.

Заморенное лето,

Вдохновенье.

Петербург далек.

Мякишем стрелял из пистолета,

Лежа на кровати, в потолок.

Не робел перед любым вопросом.

Был влюблен.

И ревновал.

Жара.

В биллиардной в лузу клал клопштосом

Трудного, продольного шара.

И ни сожаленья, ни укора, —

Он махнул рукою на беду,

И цыганка, милая Шекора,

Целовала Пушкина в саду,

Беззаботна, весела, смешлива,

До чего мягка ее рука,

Яблоко чуть видного налива —

Смуглая, пушистая щека.

О Шекоре, о Людмиле этой

Песня сочиненная горит…

Вот она стоит полуодетой,

Что-то, улыбаясь, говорит.

Старый муж,

Рыдая, рвет и мечет,

Милую сажает под замок.

Кто другая

Сызнова залечит

Злого сердца пламенный комок?

В бусах замечательных

И в косах,

Памятью рожденное опять,

Белокурых и черноволосых,

Сколько было их, не сосчитать.

Первая — любовь,

Вторая — эхо,

Пятая — бумажные цветы…

И еще была одна утеха —