Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [6]

рабочий Франции по штольням мирных шахт

берет в штыки рабочий мирный Эссен.

Тюрьмою Рим — дубин заплечных свист^*,

рабочий Рима, бей немецких в Руре^* —

пока

чернорубашечник фашист

твоих вождей крошит в застенках тюрем.

Британский лев держи нейтралитет,

блудливые глаза прикрой стыдливой лапой,

а пальцем

укажи,

куда судам лететь,

рукой свободною колоний горсти хапай.

Блестит английский фунт у греков на носу,

и греки прут, в посул топыря веки;

чтоб Бонар-Лоу^* подарить Мосул^*,

из турков пустят кровь и крови греков реки.

Товарищ мир!

Я знаю,

ты бы мог

спинищу разогнуть.

И просто —

шагни!

И раздавили б танки ног

с горба попадавших прохвостов.

Время с горба сдуть.

Бунт, барабан, бей!

Время вздеть узду

капиталиста алчбе.

Или не жалко горба?

Быть рабом лучше?

Рабочих шагов барабан,

по миру греми, гремучий!

Европе указана смерть

пальцем Антанты потным.

Лучше восстать посметь,

встать и стать свободным.

   Тем, кто забит и сер,

   в ком курья вера —

   красный СССР

   будь тебе примером!

Свобода сама собою

не валится в рот.

Пять —

пять лет вырываем с бою

за пядью каждую пядь.

   Еще не кончен труд,

   еще не рай неб.

   Капитализм — спрут.

   Щупальцы спрута — НЭП.

Мы идем мерно,

идем, с трудом дыша,

но каждый шаг верный

близит коммуны шаг.

Рукой на станок ляг!

Винтовку держи другой!

Нам покажут кулак,

мы вырвем кулак с рукой.

   Чтоб тебя, Европа-раба,

   не убили в это лето —

   бунт бей, барабан,

   мир обнимите, Советы!

Снова сотни стай

лезут жечь и резать.

Рабочий, встань!

Взнуздай!

Антанте узду из железа!

[1923]

Товарищи! Разрешите мне поделиться впечатлениями о Париже и о Моне >*

Я занимаюсь художеством.

Оно —

подданное Моно́^*.

Я не ною:

под Моною, так под Моною.

Чуть с Виндавского^* вышел —

поборол усталость и лень я.

Бегу в Моно.

«Подпишите афиши!

Рад Москве излить впечатления».

Латвийских поездов тише

по лону Моно поплыли афиши.

Стою.

Позевываю зевотой сладкой.

Совсем как в Эйдкунене^* в ожидании пересадки.

Афиши обсуждаются

и единолично,

и вкупе.

Пропадут на час.

Поищут и выроют.

Будто на границе в Себеже или в Зилу́пе^*

вагоны полдня на месте маневрируют.

Постоим…

и дальше в черепашьем марше!

Остановка:

станция «Член коллегии».

Остановка:

разъезд «Две секретарши»…

Ну и товарно-пассажирская элегия!

Я был в Моно,

был в Париже —

Париж на 4 часа ближе.

За разрешением Моно и до Парижа города

путешественники отправляются в 2.

В 12 вылазишь из Gare du Nord’a[1],

а из Моно

и в 4 выберешься едва.

Оно понятно:

меньше станций —

инстанций.

Пару моралей высказать рад.

Первая:

нам бы да ихний аппарат!

Вторая для сеятелей подписе́й:

чем сеять подписи —

хлеб сей.

[1923]

Пернатые >*

(Нам посвящается)

Перемириваются в мире.

Передышка в грозе.

А мы воюем.

Воюем без перемирий.

Мы —

действующая армия журналов и газет.

Лишь строки-улицы в ночь рядятся,

маскированные домами-горами,

мы

клоним головы в штабах редакций

над фоно-теле-радио-граммами.

Ночь.

Лишь косятся звездные лучики.

Попробуй —

вылезь в час вот в этакий!

А мы,

мы ползем — репортеры-лазутчики —

сенсацию в плен поймать на разведке.

Поймаем,

допросим

и тут же

храбро

на мир,

на весь миллиардомильный

в атаку,

щетинясь штыками Фабера^*,

идем,

истекая кровью чернильной.

Враг,

колючей проволокой мотанный,

думает:

— В рукопашную не дойти! —

Пустяк.

Разливая огонь словометный,

пойдет пулеметом хлестать линотип^*.

Армия вражья крепости рада.

Стереть!

Не бросать идти!

По стенам армии вражьей

снарядами

бей, стереотип^*!

Наконец,

в довершенье вражьей паники,

скрежеща,

воя,

ротационки-танки^*,

укатывайте поле боевое!

А утром…

форды —

лишь луч проскребся —

летите,

киоскам о победе тараторя:

— Враг

разбит петитом и корпусом^*

на полях газетно-журнальных территорий.

[1923]

Стихотворение это — одинаково полезно и для редактора и для поэтов >*

Всем товарищам по ремеслу:

несколько идей о «прожигании глаголами сердец людей^*».

Что поэзия?!

Пустяк.

Шутка.

А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —

готов от боли визжать и драться я.

Во всей округе —

тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.

От жизни сидячей высохли в жгут.

Изголодались.

С локтями голыми.

Но денно и нощно

жгут и жгут

сердца неповинных людей «глаголами».

Написал.

Готово.

Спрашивается — прожёг?

Прожёг!

И сердце и даже бок.

Только поймут ли поэтические стада,

что сердца

сгорают —

исключительно со стыда.

Посудите:

сидит какой-нибудь верзила

(мало ли слов в России есть?!).

А он

вытягивает,

как булавку из ила,

пустяк,

который полегше зарифмоплесть.

А много ль в языке такой чуши,

чтоб сама

колокольчиком

лезла в уши?!!

Выберет…

и опять отчесывает вычески,

чтоб образ был «классический»,

«поэтический».

Вычешут…

и опять кряхтят они:

любят ямбы редактора́ лающиеся.

А попробуй

в ямб

пойди и запихни

какое-нибудь слово,

например, «млекопитающееся».

Потеют как следует

над большим листом.

А только сбоку

на узеньком клочочке

коротенькие строчки растянулись глистом.

А остальное —

одни запятые да точки.

Хороший язык взял да и искрошил,

зря только на обучение тратились гроши.

В редакции

поэтов банда такая,

что у редактора хронический разлив жёлчи.

Банду локтями,

дверями толкают,

курьер орет: «Набилось сволочи!»

Не от мира сего —

стоят молча.

Поэту в редкость удачи лучи.

Разве что редактор заталмудится слишком,

и врасплох удастся ему всучить

какую-нибудь

позапрошлогоднюю

залежавшуюся «веснишку».