Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [4]

Свобода слова

Конечно,

ни для кого не ново,

что у демократов свобода слова.

У нас цензура —

разрешат или запретят.

Кому такие ужасы не претят?!

А в Латвии свободно —

печатай сколько угодно!

Кто не верит,

убедитесь на моем личном примере.

«Напечатал «Люблю»^* —

любовная лирика.

Вещь — безобиднее найдите в мире-ка!

А полиция — хоть бы что!

Насчет репрессий вяло.

Едва-едва через три дня арестовала.

Свобода манифестаций

И насчет демонстраций свобод немало —

ходи и пой досы́та и до отвала!

А чтоб не пели чего,

устои ломая, —

учредилку открыли в день маёвки.

Даже парад правительственный — первого мая.

Не правда ли,

ловкие головки?!

Народ на маёвку повалил валом:

только

отчего-то

распелись «Интернационалом».

И в общем ничего,

сошло мило —

только человек пятьдесят полиция побила.

А чтоб было по-домашнему,

а не официально-важно,

полиция в буршей^* была переряжена.

Культура

Что Россия?

Россия дура!

То-то за границей —

за границей культура.

Поэту в России —

одна грусть!

А в Латвии

каждый знает тебя наизусть.

В Латвии

даже министр каждый —

и то томится духовной жаждой.

Есть аудитории.

И залы есть.

Мне и захотелось лекциишку прочесть.

Лекцию не утаишь.

Лекция — что шило.

Пришлось просить,

чтоб полиция разрешила.

Жду разрешения

у господина префекта.

Господин симпатичный —

в погончиках некто.

У нас

с бумажкой

натерпелись бы волокит,

а он

и не взглянул на бумажкин вид.

Сразу говорит:

«Запрещается.

Прощайте!»

— Разрешите, — прошу, —

ну чего вы запрещаете? —

Вотще!

«Квесис, — говорит, — против футуризма вообще».

Спрашиваю,

в поклоне свесясь:

— Что это за кушанье такое —

К-в-е-с-и-с? —

«Министр внудел,

— префект рёк —

образованный —

знает вас вдоль и поперек».

— А Квесис

не запрещает,

ежели человек — брюнет? —

спрашиваю в бессильной яри.

«Нет, — говорит, —

на брюнетов запрещения нет».

Слава богу!

(я-то, на всякий случай — карий).

Народонаселение

В Риге не видно худого народонаселения.

Голод попрятался на фабрики и в селения.

А в бульварной гуще —

народ жирнющий.

Щеки красные,

рот — во!

В России даже у нэпистов меньше рот.

А в остальном —

народ ничего,

даже довольно милый народ.

Мораль в общем

Зря,

ребята,

на Россию ропщем.

[1922]

Баллада о доблестном Эмиле >*

Замри, народ! Любуйся, тих!

Плети венки из лилий.

Греми о Вандервельде стих,

о доблестном Эмиле!

С Эмилем сим сравнимся мы ль:

он чист, он благороден.

Душою любящей Эмиль^*

голубки белой вроде.

Не любит страсть Эмиль Чеку,

Эмиль Христова нрава:

ударь щеку Эмильчику —

он повернется справа.

Но к страждущим Эмиль премил,

в любви к несчастным тая,

за всех бороться рад Эмиль,

язык не покладая.

Читал Эмиль газету раз.

Вдруг вздрогнул, кофий вылья,

и слезы брызнули из глаз

предоброго Эмиля.

«Что это? Сказка? Или быль?

Не сказка!.. Вот!.. В газете… —

Сквозь слезы шепчет вслух Эмиль: —

Ведь у эсеров дети…

Судить?! За пулю Ильичу?!

За что? Двух-трех убили?

Не допущу! Бегу! Лечу!»

Надел штаны Эмилий.

Эмилий взял портфель и трость.

Бежит. От спешки в мыле.

По миле миль несется гость.

И думает Эмилий:

«Уж погоди, Чека-змея!

Раздокажу я! Или

не адвокат я? Я не я!

сапог, а не Эмилий».

Москва. Вокзал. Народу сонм.

Набит, что в бочке сельди.

И, выгнув груди колесом,

выходит Вандервельде.

Эмиль разинул сладкий рот,

тряхнул кудрёй Эмилий.

Застыл народ. И вдруг… И вот…

Мильоном кошек взвыли.

Грознее и грознее вой.

Господь, храни Эмиля!

А вдруг букетом-крапиво́й

кой-что Эмилю взмылят?

Но друг один нашелся вдруг.

Дорогу шпорой пы́ля,

за ручку взял Эмиля друг

и ткнул в авто Эмиля.

— Свою неконченную речь

слезой, Эмилий, вылей! —

И, нежно другу ткнувшись в френч,

истек слезой Эмилий.

А друг за лаской ласку льет: —

Не плачь, Эмилий милый!

Не плачь! До свадьбы заживет! —

И в ласках стих Эмилий.

Смахнувши слезку со щеки,

обнять дружище рад он.

«Кто ты, о друг?» — Кто я? Чекист

особого отряда. —

«Да это я?! Да это вы ль?!

Ох! Сердце… Сердце рана!»

Чекист в ответ: — Прости, Эмиль.

Приставлены… Охрана… —

Эмиль белей, чем белый лист,

осмыслить факты тужась.

«Один лишь друг и тот — чекист!

Позор! Проклятье! Ужас!»

* * *

Морали в сей поэме нет.

Эмилий милый, вы вот,

должно быть, тож на сей предмет

успели сделать вывод?!

[1922]

Нате! Басня о «Крокодиле» и о подписной плате >*

Вокруг «Крокодила»

компания ходила.

Захотелось нэпам,

так или иначе,

получить на обед филей «Крокодилячий».

Чтоб обед рассервизить тонко,

решили:

— Сначала измерим «Крокодилёнка»! —

От хвоста до ноздри,

с ноздрею даже,

оказалось —

без вершка 50 сажен.

Перемерили «Крокодилину»,

и вдруг

в ней —

от хвоста до ноздри 90 саженей.

Перемерили опять:

до ноздри

с хвоста

саженей оказалось больше ста.

«Крокодилище» перемерили

— ну и делища! —

500 саженей!

750!

1000!

Бегают,

меряют.

Не то, что съесть,

времени нет отдохнуть сесть.

До 200 000 саженей дошли,

тут

сбились с ног,

легли —

и капут.

Подняли другие шум и галдеж:

«На что ж арифметика?

Алгебра на что ж?»

А дело простое.

Даже из Готтентотии житель

поймет.

Ну чего впадать в раж?!

Пока вы с аршином к ноздре бежите,

у «Крокодила»

с хвоста

вырастает тираж.

Мораль простая —

проще и нету:

Подписывайтесь на «Крокодила»

и на «Рабочую газету».

[1922]

Стих резкий о рулетке и железке >*

Напечатайте, братцы, дайте отыграться.

Общий вид

Есть одно учреждение,

оно

имя имеет такое — «Казино́».

Помещается в тесноте — в Каретном ряду^*, —

а деятельность большая — желдороги, банки