Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки, 1922-1923 - [8]

Будем, будем везде.

В свете частей пять.

Пятиконечной звезде —

во всех пяти сиять.

 Отступит назад враг.

 Снова России всей

 рука, на плуг ляг!

 Снова, свободная, сей!

Отступит врага нога.

Пыль, убегая, взовьет.

С танка слезь!

К станкам!

 Назад!

 К труду.

 На завод.

[1923]

Срочно. Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану >*

Есть слова иностранные.

Иные

чрезвычайно странные.

Если люди друг друга процеловали до дыр,

вот это

по-русски

называется — мир.

А если

грохнут в уха оба,

и тот

орет, разинув рот,

такое доведение людей до гроба

называется убивством.

А у них —

наоборот.

За примерами не гоняться! —

Оптом перемиривает Лига Наций^*.

До пола печати и подписи свисали.

Перемирили и Юг, и Север.

То Пуанкаре расписывается в Версале,

то —

припечатывает печатями Севр^*.

Кончилась конференция.

Завершен труд.

Умолкните, пушечные гулы!

Ничего подобного!

Тут —

только и готовь скулы.

— Севрский мир — вот это штука! —

орут,

наседают на греков турки.

— А ну, турки,

помиримся,

ну-ка! —

орут греки, налазя на турка.

Сыплется с обоих с двух штукатурка.

Ясно —

каждому лестно мириться.

В мирной яри

лезут мириться государств тридцать:

румыны,

сербы,

черногорцы,

болгаре…

Суматоха.

У кого-то кошель стянули,

какие-то каким-то расшибли переносья —

и пошли мириться!

Только жужжат пули,

да в воздухе летают щеки и волосья.

Да и версальцы людей мирят не худо.

Перемирили половину европейского люда.

Поровну меж государствами поделили земли:

кому Вильны^*,

кому Мѐмели.

Мир подписали минуты в две.

Только

география — штука скользкая;

польские городишки раздарили Литве,

а литовские —

в распоряжение польское.

А чтоб промеж детей не шла ссора —

крейсер французский

для родительского надзора.

Глядит восторженно Лига Наций.

Не ей же в драку вмешиваться.

Милые, мол, бранятся —

только… чешутся.

Словом —

мир сплошной:

некуда деться,

от Мосула^*

до Рура^*

благоволение во человецех.

Одно меня настраивает хмуро.

Чтоб выяснить это,

шлю телеграмму

с оплаченным ответом:

«Париж

(точка,

две тиры)

Пуанкаре — Мильерану.

Обоим

(точка).

Сообщите —

если это называется миры,

то что

у вас

называется мордобоем?»

[1923]

Париж >* >*

(Разговорчики с Эйфелевой башней)

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж —

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня —

авто фантастят танец,

вокруг меня —

из зверорыбьих морд —

еще с Людовиков^*

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Place de la Concorde[2].

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою ума́яна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

— Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте! —

увидят! —

луна — гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу):

— Я разагитировал вещи и здания.

Мы —

только согласия вашего ждем.

Башня —

хотите возглавить восстание?

Башня —

мы

вас выбираем вождем!

Не вам —

образцу машинного гения —

здесь

таять от аполлинеровских^* вирш.

Для вас

не место — место гниения —

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною —

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют —

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр.

Они убедились —

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились —

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня —

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт —

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош[3].

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову —

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами^* на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы —

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестеньи стали,

в дымах —

мы встретим вас.

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

— каждой! —

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас:

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр^*,

в старье лесов Булонских^* и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня, —

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам —

я

вам достану визу!

[1923]

Давиду Штеренбергу — Владимир Маяковский >*

Милый Давид!

При вашем имени

обязательно вспоминаю Зимний.

Еще хлестали пули-ливни —

нас

с самых низов

прибой-революция вбросила в Зимний

с кличкой странной — ИЗО.

Влетели, сея смех и крик,

вы,

Пунин^*,

я

и Ося Брик^*.

И древних яркостью дразня,

в бока дворца впилась «мазня».

Дивит покои царёвы и княжьи

наш

далеко не царственный вид.

Люстры —

и то шарахались даже,

глядя…

хотя бы на вас, Давид:

рукой

в подрамниковой раме

выво́дите Неву и синь,

другой рукой —

под ордерами

расчеркиваетесь на керосин.

Собранье!

Митинг!

Речью сотой,

призвав на помощь крошки-руки,

выхваливаете ком красо́ты

на невозможном волапюке^*.

Ладно,

а много ли толку тут?!

Обычно

воду в ступе толкут?!

Казалось,

что толку в Смольном?

Митинги, вот и всё.

А стали со Смольного вольными

тысячи городов и сёл.

Мы слыли говорунами