Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [21]

Кто может

     читаться

         в этаком классе?

Только Гоголь,

      только классик.

А крестьянство?

       Тоже.

         Никак не иначе.

Как сейчас, помню —

         весною, на даче… —

Этакие разговорчики

         у литераторов

               у нас

часто

      заменяют

       знание масс.

И идут

   дореволюционного образца

творения слова,

       кисти

         и резца.

И в массу

     плывет

        интеллигентский дар —

грезы,

   розы

     и звон гитар.

Прошу

   писателей,

        с перепугу бледных,

бросить

    высюсюкивать

           стихи для бедных.

Понимает

     ведущий класс

и искусство

     не хуже вас.

Культуру

    высокую

        в массы двигай!

Такую,

   как и прочим.

Нужна

   и понятна

        хорошая книга —

и вам,

   и мне,

      и крестьянам,

            и рабочим.

  

[1927]

Размышления о Молчанове Иване и о поэзии >*

Я взял газету

и лег на диван.

Читаю:

   «Скучает

Молчанов Иван»^*.

Не скрою, Ванечка:

скушно и нам.

И ваши стишонки —

скуки вина.

Десятый Октябрь

у всех на носу,

а вы

  ухватились

за чью-то косу.

Люби́те

   и Машу

и косы ейные.

Это

  ваше

дело семейное.

Но что нам за толк

от вашей

    от бабы?!

Получше

    стишки

писали хотя бы.

Но плох ваш роман.

И стих неказист.

Вот так

   любил бы

любой гимназист.

Вы нам обещаете,

скушный Ваня,

на случай нужды

пойти, барабаня.

Де, будет

    туман^*.

И отверзнете рот

на весь

   на туман

заорете:

    — Вперед! —

Де,

  — выше взвивайте

красное знамя!

Вперед, переплетчики,

а я —

   за вами. —

Орать

   «Караул!»,

попавши в туман?

На это

   не надо

большого ума.

Сегодняшний

      день

возвеличить вам ли,

в хвосте

    у событий

о девушках мямля?!

Поэт

  настоящий

вздувает

    заранее

из искры

    неясной —

ясное знание.

   

[1927]

Понедельник — субботник >*

Выходи,

    разголося́

песни,

   смех

     и галдеж,

партийный

     и беспартийный —

              вся

рабочая молодежь!

Дойди,

   комсомольской колонны вершина,

до места —

     самого сорного.

Что б не было

      ни одной

           беспризорной машины,

ни одного

     мальчугана беспризорного!

С этого

   понедельника

ни одного бездельника,

и воскресение

      и суббота

понедельничная работа.

Чините

   пути

      на субботнике!

Грузите

    вагоны порожненькие!

Сегодня —

     все плотники,

все

  железнодорожники.

Бодрей

   в ряды,

      молодежь

комсомола,

     киркой орудующего.

Сегодня

    новый

       кладешь

камень

   в здание будущего.

  

[1927]

Автобусом по Москве >*

Десять прошло.

       Понимаете?

            Десять!

Как же ж

    поэтам не стараться?

Как

  на театре

      актерам не чудесить?

Как

  не литься

      лавой демонстраций?

Десять лет —

      сразу не минуют.

Десять лет —

      ужасно много!

А мы

     вспоминаем

        любую из минут.

С каждой

    минутой

        шагали в ногу.

Кто не помнит только

переулок

    Орликов?!

В семнадцатом

       из Орликова

выпускали голенькова.

А теперь

    задираю голову мою

на Запад

    и на Восток,

на Север

    и на Юг.

Солнцами

     окон

       сияет Госторг,

Ваня

     и Вася —

иди,

  одевайся!

Полдома

    на Тверской

(Газетного угол).

Всю ночь

     и день-деньской —

сквозь окошки

       вьюга.

Этот дом

     пустой

орал

  на всех:

— Гражданин,

      стой!

Руки вверх! —

Не послушал окрика, —

от тебя —

     мокренько.

Дом —

   теперь:

      огня игра.

Подходи хоть ночью ты!

Тут

  тебе

   телеграф —

сбоку почты.

Влю —

     блен

     весь —

       ма —

вмес —

      то

    пись —

      ма

к милке

   прямо

шли телеграммы.

На Кузнецком

      на мосту,

где дома^*

    сейчас

       растут, —

помню,

   было:

пала

  кобыла,

а толпа

   над дохлой

голодная

    охала.

А теперь

    магазин

горит

      для разинь.

Ваня

     наряден.

Идет,

     и губа его

вся

  в шоколаде

с фабрики Бабаева.

Вечером

    и поутру,

с трубами

     и без труб —

подымал

    невозможный труд

улиц

     разрушенных

        труп.

Под скромностью

        ложной

            радость не тая,

ору

  с победителями

         голода и тьмы:

— Это —

     я!

Это —

   мы!

  

[1927]

Было — есть >*

Все хочу обнять,

        да не хватит пыла, —

куда

  ни вздумаешь

        глазом повесть,

везде вспоминаешь

           то, что было,

и то,

     что есть.

От издевки

     от царёвой

глаз

  России

     был зарёван.

Мы

  прогнали государя,

по шеям

    слегка

       ударя.

И идет по свету,

       и гудит по свету,

что есть

    страна,

       а начальствов нету.

Что народ

     трудовой

           на земле

            на этой

правит сам собой

        сквозь свои советы.

Полицейским вынянчен

старый строй,

      а нынче —

описать аж

     не с кого

рожу полицейского.

Где мат

   гудел,

      где свисток сипел,

теперь —

     развежливая

           «снегирей»^* манера.

Мы —

   милиционеры.

Баки паклей,

      глазки колки,

чин

  чиновной рати.

Был он

    хоть и в треуголке,

но дурак

    в квадрате.

И в быт

    в новенький

лезут

     чиновники.

Номерам

     не век низаться,

и не век

    бумажный гнет!

Гонит

   их

     организация,

гнет НОТ^*.

Ложилась

     тень

      на все века

от паука-крестовика.

А где

     сегодня

      чиновники вер?

Ни чиновников,

        ни молелен.

Дети играют,

      цветет сквер,

а посредине —

      Ленин.

Кровь

   крестьян

        кулак лакал,

нынче

   сдох от скуки ж,

и теперь

    из кулака

стал он

   просто — кукиш.

Девки

   и парни,

помните о барине?

Убежал

   помещик,

раскидавши вещи.

Наши теперь

      яровые и озимь.

Сшито

   село

     на другой фасон.

Идет коллективом,

        гудит колхозом,