Стихотворения, поэма, очерки, 1927 - [20]

    у моста́.

Травка

   выросла

       у мо́ста,

по мосту́

    идут овечки,

мы желаем

     — очень просто! —^*

отдохнуть

     у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

     ясность вод,

в бок —

    цветочки,

        а над нами —

мирный-мирный небосвод.

Брошенная,

     не бойтесь красивого слога

поэта,

   музой венча́нного!

Просто

   и строго

ответьте

    на лиру Молчанова:

— Прекратите ваши трели!

Я не знаю,

     я стара ли,

но вы,

   Молчанов,

        постарели,

вы

  и ваши пасторали.

Знаю я —

     в жакетах в этих

на Петровке

     бабья банда.

Эти

  польские жакетки

к нам

      провозят

       контрабандой.

Чем, служа

     у муз

        по найму,

на мое

   тряпье

      коситься,

вы б

  индустриальным займом

помогли

    рожденью

        ситцев.

Череп,

   што ль,

      пустеет чаном,

выбил

   мысли

      грохот лирный?

Это где же

     вы,

       Молчанов,

небосвод

     узрели

        мирный?

В гущу

   ваших ро́здыхов,

под цветочки,

      на́ реку

заграничным воздухом

не доносит гарьку?

Или

  за любовной блажью

не видать

     угрозу вражью?

Литературная шатия,

успокойте ваши нервы,

отойдите —

     вы мешаете

мобилизациям и маневрам.

  

[1927]

«Англичанка мутит» >*

Сложны

    и путаны

        пути политики.

Стоя

     на каждом пути,

любою каверзой

        в любом видике

англичанка мутит.

В каждой газете

       стоит картинка:

на шее у Бриана^*

        туша Детердинга^*.

Зол и рьян

мусье Бриан,

орет благим,

      истошным матом:

«Раковский,

     Раковского,

           Раковскому уйти!^*

Он

  никакая

     не персона грата», —

это

  Бриана

     англичанка мутит.

И если

   спокойные китайцы

в трюмах

     и между котлами

на наших матросов

           кидаются

с арестами

     и кандалами,

цепь,

     на один мотив гуди:

китайца мозги

      англичанка мутит.

Если держим

      наготове помпы

на случай

     фабричных

         поджогов и пожаров

и если

   целит револьверы и бомбы

в нас

     половина земного шара —

это в секреты,

      в дела и в бумаги

носище сует

     английский а́гент,

контрразведчик

       ему

         титул,

его

  деньгой

     англичанка мутит.

Не простая англичанка —

           богатая барыня.

Вокруг англичанки

        лакеи-парни.

Простых рабочих

не допускают

      на хозяйские очи.

Лидер-лакей

услуживает ей.

Ходят Макдональды^*

         вокруг англичанки,

головы у них —

        как пустые чайники.

Лакей

   подает

      то кофею, то чаю,

тычет

   подносы

        хозяйке по́д нос.

На вопросы барыньки

         они отвечают:

— Как вам, барыня, будет угодно-с. —

Да нас

   не смутишь —

         и год мутив.

На всех маневрах

        в марширующих ротах

слышу

   один и тот же мотив:

«Англичанка,

      легче на поворотах!»

  

[1927]

Рапорт профсоюзов >*

Прожив года

      и голодные и ярые,

подытоживая десять лет,

рапортуют

     полтора миллиона пролетариев,

подняв

   над головою

         профсоюзный билет:^*

— Голосом,

     осевшим от железной пыли,

рабочему классу

       клянемся в том,

что мы

   по-прежнему

         будем, как были, —

октябрьской диктатуры

           спинным хребтом.

Среди

   лесов бесконечного ле́са,

где строится страна

         или ставят заплаты,

мы

  будем

     беречь

       рабочие интересы —

колдоговор,

     жилье

        и зарплату.

Нам

  денег

     не дадут

        застраивать пустыри,

у банкиров

     к нам

        понятный холод.

Мы

  сами

    выкуем

        сталь индустрии,

жизнь переведя

       на машинный ход.

Мы

  будем

    республику

         отстраивать и строгать,

но в особенности —

утроим,

    перед лицом наступающего врага,

силу

  обороноспособности.

И если

   о новых

       наступающих баронах

пронесется

     над республикой

            кровавая весть,

на вопрос республики:

            — Готовы к обороне? —

полтора миллиона ответят:

            — Есть! —

  

[1927]

«Массам непонятно» >*

Между писателем

        и читателем

              стоят посредники,

и вкус

   у посредника

         самый средненький.

Этаких

   средненьких

         из посреднической рати

тыща

     и в критиках

        и в редакторате.

Куда бы

    мысль твоя

         ни скакала,

этот

  все

    озирает сонно:

— Я

  человек

      другого закала.

Помню, как сейчас,

           в стихах

            у Надсо̀на^*…

Рабочий

    не любит

        строчек коротеньких.

А еще

   посредников

         кроет Асеев^*.

А знаки препинания?

         Точка —

              как родинка.

Вы

  стих украшаете,

           точки рассеяв.

Товарищ Маяковский,

         писали б ямбом,

двугривенный

      на строчку

           прибавил вам бы. —

Расскажет

     несколько

         средневековых легенд,

объяснение

     часа на четыре затянет,

и ко всему

     присказывает

           унылый интеллигент:

— Вас

   не понимают

         рабочие и крестьяне. —

Сникает

    автор

      от сознания вины.

А этот самый

      критик влиятельный

крестьянина

     видел

        только до войны,

при покупке

     на даче

         ножки телятины.

А рабочих

     и того менее —

случайно

     двух

       во время наводнения.

Глядели

    с моста

       на места и картины,

на разлив,

     на плывущие льдины.

Критик

   обошел умиленно

двух представителей

         из десяти миллионов.

Ничего особенного —

            руки и груди…

Люди — как люди!

А вечером

     за чаем

        сидел и хвастал:

— Я вот

    знаю

      рабочий класс-то.

Я

 душу

   прочел

      за их молчанием —

ни упадка,

     ни отчаяния.