Стихотворения - [8]

Больше света и тепла.

А сейчас для всех влюбленных

В окнах свету терема.

Снегу полная зима,

День — царь-колокол червонный —

Полон звону, разума.

Милая моя краса,

Я ль не верил в чудеса,

Посмотри: не шелохнутся

Вплоть до полюса леса,

В воздухе дымкú, как блюдца,

Днем с огнем в лесу лиса, —

Не пора ль тебе проснуться,

Милая моя краса.

1957

Шестнадцать лет тому назад

В земле по грудь под Ленинградом

Шестнадцать лет тому назад

Под пулей, бомбой и снарядом

Стоял у Лигова солдат.

По вражьим выкладкам бесспорным

Он трижды был в тот день убит,

И уцелевшим танкам в город

Был с ходу путь прямой открыт.

С крестом на башне, с пушкой в душу

Пошел, как будто на парад,

До моря потрясая сушу,

Немецкий танк на Ленинград.

А самых храбрых нету рядом:

Они еще с утра легли…

Солдат окинул долгим взглядом

Огонь небес в дыму земли.

Резерв последний полководца,

Один из роты, рядовой —

Как в гимне партии поется:

«Ни бог, ни царь и ни герой», —

Он встал на бруствере траншеи,

Зажав гранату в кулаке,

О молодости не жалея,

В разбитом дачном городке.

Ударил столб огня под траки,

И захлебнулся на камнях

Вал бронированной атаки

От Ленинграда в трех шагах.

Примолк железный гул орудий…

Пилоткой пот отер солдат…

А мир считал: случилось чудо

Шестнадцать лет тому назад.

И кто он был — никто не знает,

Не заявил он сам о том,

Но только в сорок пятом в мае

О нем гремел победы гром.

И слава ходит по Союзу,

И подвиг этот не забыт,

А сам солдат пока не узнан,

Никем в народе не открыт.

Он жив, он с нами рядом, вот он!

И он сейчас наверняка

В трамвае ездит на работу,

Пьет в праздник пиво у ларька.

1957

Вечер стихов в колхозе

В колхоз далекий в пору сенокоса

Приехал я, чтобы стихи читать,

А после отвечать на все вопросы,

Какие станут люди задавать.

Здесь никогда поэтов не бывало,

Но мной в сельпо, между сапог и вил,

В строю брошюрок, желтых, залежалых,

Твардовский все же обнаружен был.

Вещала всем с дверей сельпо афишка

О том, что я писатель ССР.

И в клуб пришли девчонки и мальчишки,

Учительница, фельдшер, инженер.

Но я был рад. Колхоз встает с рассветом,

Лишь три часа за сутки спит колхоз,

Ему не до артистов и поэтов, —

Бушует по округе сенокос.

Чтó мог бы я прочесть ему такое,

Достойное не просто трудодня,

А солнца в сенокос, росы и зноя, —

Нет, не было такого у меня.

И среди белых полевых букетов

Над кумачовым заревом стола

Я призывал на помощь всех поэтов,

Которых мать Россия родила.

А в зале льны цвели, цвели ромашки

На длинных лавках, выстроенных в ряд,

И тишина, ни шороха, ни кашля,

Лишь было слышно — комары звенят.

За окнами домой проплыло стадо,

Закат погас, и смолкли петухи.

Три женщины вошли и сели рядом

В платочках новых, праздничных, тихи.

На темных лицах, как на негативах,

Белели брови, выгорев дотла,

Но каждая из них, видать, красива

Когда-то в девках, в юности была.

Они отдали всё без сожаленья

Полям и детям, помня о мужьях, —

Мне пусты показались сочинения,

Расхваленные критикой в статьях.

И я прочел для этих трех солдаток,

Примерно лет моих, немолодых,

То, что на фронте написал когда-то

Не как стихи, а про друзей своих…

1959

«Смеялась женщина, смеялась…»

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла,

Как будто тень и свет сменялись,

И людям все казалось мало.

Ей ветер обнажал колени,

Она подол рукою била

И хохотала в упоеньи

Так, как она всегда любила.

И все вокруг переменилось,

Все стало праздничней и ярче,

Все сдвинулось, переместилось

И стало вдруг свежей и жарче.

А было лишь такая малость —

Катилось, звоном озаряло,

Смеялась женщина, смеялась,

Как будто яблоки роняла.

1959

«Кто же первый сказал мне на свете о ней?..»

Кто же первый сказал мне на свете о ней?

Я никак не припомню сейчас.

Может, первый назвал ее имя ручей,

Прозвенел по весне и погас.

Мог сказать бы отец, но я рос без отца.

В школе мать говорила, обучая детей.

Я не слышал, я ждал лишь уроков конца, —

Дома не с кем меня оставлять было ей.

А вокруг только небо, леса и поля,

Пела птица-синица, гуляли дожди,

Колокольчик катился, дышала земля,

И звенел ручеек у нее на груди.

Может, птица-синица, береза в лесах,

Колокольчик с дороги, калитка в саду,

В небе радуга, дождь, заплутавший

   в овсах,

Пароход, прицепивший на мачту звезду,

Рассказали, как это бывает, о ней,

Но тогда я, пожалуй, был робок и мал

И не знал языка ни синиц, ни дождей…

Я не помню, кто мне о России сказал.

1960

«Все, говорят, на свете образуется…»

Все, говорят, на свете образуется,

Все в жизни станет на свои места.

И Дон-Кихот под старость образумился,

Но разум не надгробная плита.

Прихлопнешь разве разумом стремление

Быть искренним, и честным, и прямым,

И все свои печали и сомнения

Нести на люди, обращаться к ним.

У юности в крови есть жажда поиска.

Она сама как поиск и равна

Той жажде, что вела людей до полюса

Жары, вершины, холода и дна…

Меня недавно подвели товарищи,

Не предали, а час такой настал.

И подвели, — подумаешь, удар еще,

Немолод я и многое видал.

Горел, и мерз, и пировал как следует,

Ну подвели, — отбился — пустяки.

Но мысль одна с тех пор меня преследует —

Как быстро образумились дружки.

Разумные, — врагов себе не нажили,

А я, как был, останусь им дружком,

Но в дружбе что-то все-таки загажено,

И это не отмоешь коньяком.

Да здравствует святая сила разума

Быть не рабом — хозяином страстей