Стихотворения - [10]

Его валяют на столе широком

И бьют его с размаху под бока.

Нет, это не обычная работа,

Священнодейством пахнет на столе,

Встречаются здесь грохот обмолота

С порой весенней сева на земле.

Полет ладоней яростен и нежен,

Все праздничней крутая пляска рук.

Валяют хлеб на кухне первый, свежий,

Труда и счастья замыкая круг.

Дожди и ветры пролились на камень,

Гром прогремел заслонкой, день окреп.

Веснушчат, рыж и кругл, как солнца

   пламень,

На кирпичах благоухает хлеб.

О нем звенит считалка, пляшут дети,

Газеты пишут, и в штормах судеб

Есть мера высших ценностей на свете —

Любовь, как хлеб, и дружба, словно хлеб.

А в кухне окна настежь, пахнет мятой,

Горячей глиной, молоком парным,

Хрустящей коркой, дымом горьковатым

И полевым простором распашным.

На полотенцах петухи горласты,

Белы полы, как на реке песок.

И все предметы к торжеству причастны.

А день просторен, светел и высок.

1960

Кружка молока

Гончар на круге деревянном

Ей отдал взмах руки своей,

А после печи цвет каляный,

Пожар малиновых углей.

Огня, воды и глины дружба

Застыла каменным цветком.

Ах, эта глиняная кружка

С парным душистым молоком!

Густым, ромашкового цвета,

Белей любых берез в селе,

Дар утренней зари и лета

На белом скобленом столе.

Под ручку пальцы вдеты снова,

В ладони кружка улеглась.

Глоток, как вдох в бору сосновом,

И вот уж утвердилась связь

С жарой, где воздух сенокоса,

Звеня, пронзают овода,

С большим зеленым лугом росным,

Где речка стынет, как слюда.

Где женщина по рани первой,

По знобкой рани босиком,

Еще не выспавшись, наверно,

Уже прошла, звеня ведром.

Ах, эти глиняные кружки

С парным душистым молоком,

Как их берут поутру дружно

Детишки, вставшие кружком, —

Белоголовы, синеглазы,

В рубашках, стиранных сто раз,

Двумя ладошками, как вазы

Берут хрустальные у нас.

Блестят от соли скипы хлеба,

Сопенье слышится одно,

И не глаза глядят, а небо

Глядит на глиняное дно.

1960

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

Мы с товарищем бродим по Невской

   Дубровке,

Два довольно-таки пожилые хрыча,

Будто мы разломили на круг поллитровку,

Мы с товарищем плачем и солдатские

   песни поем…

Вот он, берег Невы сорок первого года.

Двадцать лет поднималась и жухла трава,

Шли дожди и снега, лишь одна оставалась

   пехота, —

Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота

В сорок первом году, ни жива, ни мертва.

Вспоминает полковник лейтенантское

   звание,

Вспоминает о Женьке, санитарке

   глазастой, —

Как она полоскала рубашку свою и рвала,

   как ромашку, для раненых, —

И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.

А в траве земляника пылает на брустверах,

И солдаты лежат между ржавыми минами,

И, наверное, Женька — красавица русая —

Пулеметом порубана, где-то рядышком,

   милая.

Вспоминает полковник, а земля

   исковеркана,

Двадцать лет ничего на земле

   не разгладили,

Да и мы — как земля, — наша память,

   наверное,

Будет тоже, как эта земля, вечно

   в ссадинах.

На шоссе ждет машина нас, зря

   надрывается.

От воронки к воронке над траншеями

   медленно

В бой на Невской Дубровке от земли

   отрываются

Пять солдат с лейтенантом, из роты

   последние,

Ничего нет вокруг, но велением памяти

Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,

И солдаты встают… Воздвигается памятью

   памятник,

Там, где нету его, но стоять ему там

   полагается.

А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь

   нормальная.

По Неве к Валааму плывет теплоход, полон

   песнями.

Но сердца, словно компасов стрелки над

   аномалией,

Бьют о ребра вовсю, будто тесно им,

   тесно им.

А водителю Вите лет двадцать, не более,

Столько, сколько нам в армии было

   когда-то.

Он включил себе радио, не идет с нами

   в поле,

Наши слезы и песни ему не понятны.

Чтó ему это поле, — как нам Куликово,

   не боле!..

Хлещет радио джазами над погостом

   в костях и металле.

Мы с товарищем, с нашею славою,

   с болями,

Эпопеей для Витьки, историей стали.

Только мы не история, мы в нее

   не годимся, —

В нас ликуют и плачут железные годы,

И живут там солдаты, и хрипят:

   «Не сдадимся!».

Делят хлеб и патроны у бездонного брода.

Делят хлеб и патроны, разгружают

   понтоны.

Нам бы надо обидеться на курносого Витю,

Но у жизни есть горя и счастья законы,

Наше — нам, юность — юным, и мы

   не в обиде.

И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью

   мучиться.

Ах, зачем, все равно у него не получится.

Свищут птицы, горит земляника

   на брустверах,

Полон Витька к истории благодарности и

   уважения.

Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,

   без устали

Мчащих велосипеды вдоль древнего поля

   сражения.

1961

Второй

Дорогу делает не первый,

А тот, кто вслед пуститься смог.

Второй.

Не будь его, наверно,

На свете не было б дорог.

Ему трудней безмерно было —

Он был не гений, не пророк —

Решиться вдруг, собрать все силы,

И встать, и выйти за порог.

Какие в нем взрывались мысли!

И рушились в короткий миг

Устои все привычной жизни.

Он был прекрасен и велик.

Никто не стал, никто не станет

Второго славить никогда.

А он велик, как безымянен,

Он — хаты, села, города!

И первый лишь второго ради

Мог все снести, мог пасть в пути,

Чтоб только тот поднялся сзади,

Второй, чтобы за ним идти.

Я сам видал, как над снегами,

Когда глаза поднять невмочь,

Солдат вставал перед полками

И делал шаг тяжелый в ночь.

В настильной вьюге пулемета

Он взгляд кидал назад: «За мной!».