Стихотворения - [5]

Значит, с празднествами и бедой,

с мелочами моими, с грехами

я единственный, праведный, твой.

Значит, люб я тебе хоть немного,

если, горечь разлуки клубя,

говоришь ты мне слово «Тревога!»,

отрываешь меня от себя.

И наутро встаю я и снова

отправляюсь в решительный бой…

Остается последнее слово.

Оставляю его за собой.

1959

* * *

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

перед самым рождением нового дня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают последний кредит для меня.

1959

* * *

О.Б.

Мы стоим – крестами руки —

безутешны и горды,

на окраине разлуки,

у околицы беды,

где, размеренный и липкий,

неподкупен ход часов,

и улыбки, как калитки,

запираем на засов.

Наступает час расплаты,

подступает к горлу срок…

Ненадежно мы распяты

на крестах своих дорог.

1959

ТЕЛЕГРАФ МОЕЙ ДУШИ

С. Ломинадзе

Стихло в улицах вранье.

Замерло движенье.

Улетело воронье

на полях сраженья.

Лишь ползут из тишины,

сердце разрывая,

как извозчики войны,

красные трамваи.

Надеваю шинель —

главную одежду,

понимаю сильней

всякую надежду.

Замирает в тиши,

чуткий, голосистый,

телеграф моей души:

нет телеграфиста.

Он несет свой синий кант

по сраженьям грозным.

Он уже прописан там.

Там с пропиской просто.

Южный фронт. Бельэтаж.

У конца дороги.

От угла – второй блиндаж…

Вытирайте ноги!

1959

* * *

О.Б.

…И когда под вечер над тобою

журавли охрипшие летят,

ситцевые женщины толпою

сходятся – затмить тебя хотят.

Молчаливы. Ко всему готовы.

Окружают, красотой соря…

Ситцевые, ситцевые, что вы!

Вы с ума сошли: она ж – своя!

Там, за поворотом Малой Бронной,

где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганных дают.

Тех, которые ее любили,

навсегда связала с ней судьба.

И за голубями голубыми

больше не уходят ястреба.

Вот и мне не вырваться из плена.

Так кружиться мне, и так мне жить…

Я – алхимик.

Ты – моя проблема

вечная…

тебя не разрешить.

1959

* * *

О.Б.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью

вдруг захотелось в ноженьки валиться,

поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,

все показалось будничным ему,

и муравей создал себе богиню

по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

она возникла из ночных огней

без всякого небесного знаменья…

Пальтишко было легкое на ней.

Все позабыв – и радости и муки,

он двери распахнул в свое жилье

и целовал обветренные руки

и старенькие туфельки ее.

И тени их качались на пороге.

Безмолвный разговор они вели,

красивые и мудрые, как боги,

и грустные, как жители земли.

1959

* * *

О.Б.

Звезды сыплются в густую траву…

Я в деревне Лазаревке живу,

где налево от ворот любых

километры лесов голубых,

где направо от любых ворот

волчьих вотчин невпроворот.

Я в деревне Лазаревке живу,

вдоль по Лазаревке странствую…

Ты пошли мне, Лазаревка, жену,

как ты, Лазаревка, ласковую,

как ты, Лазаревка, крутую в мороз,

как ты, Лазаревка, жаркую;

чтоб звалась она Марфою,

чтобы ей без меня не жилось,

чтобы отражались в тихой заводи

армии Марфиных соловьев,

чтобы таял от тихой зависти

синий снег под пимами ее.

А когда трактора приползают с марша,

тарахтя на все голоса,

чтоб маячила у околицы Марфа,

тоненькая, как лоза.

1959

* * *

Раскрываю страницы ладоней,

молчаливых ладоней твоих,

что-то светлое и молодое,

удивленное смотрит из них.

Я листаю страницы.

Маячит

пережитое.

Я как в плену.

Вон какой-то испуганный мальчик

сам с собою играет в войну.

Вон какая-то женщина плачет —

очень падают слезы в цене,

и какой-то задумчивый мальчик

днем и ночью идет по войне.

Я листаю страницы,

листаю,

исступленно листаю листы:

пережитого громкие стаи,

как синицы,

летят на кусты.

И уже не найти человека,

кто не понял бы вдруг на заре,

что погода двадцатого века

началась на арбатском дворе.

О, ладони твои все умеют,

все, что было, читаю по ним,

и когда мои губы немеют,

припадаю к ладоням твоим,

припадаю к ладоням горячим,

в синих жилках веселых тону…

Кто там плачет?…

Никто там не плачет…

Просто дети играют в войну!

1959

БУМАЖНЫЙ СОЛДАТИК

Один солдат на свете жил,

красивый и отважный,

но он игрушкой детской был:

ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад – в огонь и в дым,

за вас погибнуть дважды,

но потешались вы над ним:

ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему

своих секретов важных,

а почему?

А потому,

что был солдат бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?

И он шагнул однажды,

и там сгорел он ни за грош:

ведь был солдат бумажный.

1959

* * *

Б.А.

Рифмы, милые мои,

баловни мои,