Стихотворения - [20]

хотя бы в последние дни,

когда, огибая поленья,

в трубе исчезают они?

1982

* * *

Оле

По прихоти судьбы – разносчицы даров —

в прекрасный день мне откровенья были.

Я написал роман «Прогулки фрайеров»,

и фрайера меня благодарили.

Они сидят в кружок, как пред огнем святым,

забытое людьми и богом племя,

каких-то горьких дум их овевает дым,

и приговор нашептывает время.

Они сидят в кружок под низким потолком.

Освистаны их речи и манеры.

Но вечные стихи затвержены тайком,

и сундучок сколочен из фанеры.

Наверно, есть резон в исписанных листах,

в затверженных местах и в горстке пепла…

О, как сидят они с улыбкой на устах,

прислушиваясь к выкрикам из пекла!

Пока не замело следы их на крыльце

и ложь не посмеялась над судьбою,

я написал роман о них, но в их лице

о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою.

Когда в прекрасный день Разносчица даров

вошла в мой тесный двор, бродя дворами,

я мог бы написать, себя переборов,

«Прогулки маляров», «Прогулки поваров»…

Но по пути мне вышло с фрайерами.

1982

ПАРИЖСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Т. К.

У парижского спаниеля лик французского

короля,

не погибшего на эшафоте, а достигшего славы

и лени:

набекрень паричок рыжеватый, милосердие в

каждом движенье,

а в глазах, голубых и счастливых, отражаются

жизнь и земля.

На бульваре Распай, как обычно, господин

Доменик у руля.

И в его ресторанчике тесном заправляют

полдневные тени,

петербургскою ветхой салфеткой прикрывая

от пятен колени,

розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую

с хрустом стеля.

Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба,

Провиденье,

короли, спаниели и розы, и питейные все

заведенья,

этот полдень с отливом зеленым между нами

по горстке деля…

Сколько прелести в этом законе!

Но и грусти порой…Voila!

Если есть еще позднее слово, пусть замолвят

его обо мне.

Я прошу не о вечном блаженстве —

о минуте возвышенной пробы,

где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже,

но чтобы —

милосердие в каждом движенье и красавица

в каждом окне!

1982

АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ

1

Все кончается неумолимо.

Миг последний печален и прост.

Как я буду без вас в этом мире,

протяженном на тысячи верст,

где все те же дома и деревья,

и метро, и в асфальте трава,

но иные какие-то лица,

и до вас достучишься едва?

В час, когда распускаются розы,

так остры обонянье и взгляд,

и забытые мной силуэты

в земляничных дворах шелестят,

и уже по-иному крылато

все, что было когда-то грешно,

и спасаться от вечной разлуки

унизительно мне и смешно.

Я унижен тобою, разлука,

и в изменника сан возведен,

и уже укоризны поспели

и слетаются с разных сторон,

что лиловым пером заграничным,

к меловым прикасаясь листам,

я тоскую, и плачу, и грежу

по святым по арбатским местам.

Да, лиловым пером из Риеки

по бумаге веду меловой,

лиловеет души отраженье —

этот оттиск ее беловой,

эти самые нежность и робость,

эти самые горечь и свет,

из которых мы вышли, возникли.

Сочинились…

И выхода нет.

1982

2

Ч. Амирэджиби

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.

В Безбожном переулке хиреет мой талант.

Вокруг чужие лица, безвестные места.

Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,

и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.

Я выдворен, затерян среди чужих судеб,

и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке

слоняюсь вдоль незримой границы на замке

и в те, когда-то мною обжитые края

все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Там те же тротуары, деревья и дворы,

но речи несердечны и холодны пиры.

Там так же полыхают густые краски зим,

но ходят оккупанты в мой зоомагазин.

Хозяйская походка, надменные уста…

Ах, флора там все та же, да фауна не та…

Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся…

Заледенела роза и облетела вся.

1982

* * *

Всему времечко свое: лить дождю,

Земле вращаться,

знать, где первое прозренье,

где последняя черта…

Началася вдруг война – не успели попрощаться,

адресами обменяться не успели ни черта.

Где встречались мы потом?

Где нам выпала прописка?

Где сходились наши души, воротясь с передовой?

На поверхности ль земли?

Под пятой ли обелиска?

В гастрономе ли арбатском?

В черной туче ль грозовой?

Всяк неправедный урок впрок затвержен и

заучен,

ибо праведных уроков не бывает. Прах и тлен.

Руку на сердце кладя, разве был я невезучим?

А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье

перемен.

Гордых гимнов, видит бог, я не пел окопной каше.

От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну…

Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше,

если вы не возражаете, я голову склоню.

1982

НАДПИСЬ НА КАМНЕ

Посвящается учащимся 33-й московской школы, придумавшим слово «арбатство»

Пускай моя любовь как мир стара, —

лишь ей одной служил и доверялся

я – дворянин с арбатского двора,

своим двором введенный во дворянство.

За праведность и преданность двору

пожалован я кровью голубою.

Когда его не станет – я умру,

пока он есть – я властен над судьбою.

Молва за гробом чище серебра

и вслед звучит музыкою прекрасной…

Но не спеши, фортуна, будь добра,

не выпускай моей руки несчастной.

Не плачь, Мария, радуйся, живи,

по-прежнему встречай гостей у входа…

Арбатство, растворенное в крови,

неистребимо, как сама природа.

Когда кирка, бульдозер и топор

сподобятся к Арбату подобраться

и правнуки забудут слово «двор» —

согрей нас всех и собери, арбатство.

1982