Стихотворения - [18]

как пенье соловья, как дождь и как прибой.

Его большой трубы простуженная глотка

отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой…)

Трубач играет туш, трубач потеет в гамме,

трубач хрипит свое и кашляет, хрипя…

Но как портрет судьбы – он весь в оконной раме,

да любит не тебя…

А я люблю тебя.

Дождусь я лучших дней и новый плащ надену,

чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист,

дрожа…

Не много ль я хочу, всему давая цену?

Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?

Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью:

заезжий музыкант играет на трубе!

Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?…

Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе…

1975

* * *

О. Чухонцеву

Я вновь повстречался с Надеждой —

приятная встреча.

Она проживает все там же —

то я был далече.

Все то же на ней из поплина

счастливое платье,

все так же горяч ее взор,

устемленный в века…

Ты наша сестра,

мы твои непутевые братья,

и трудно поверить,

что жизнь коротка.

А разве ты нам обещала

чертоги златые?

Мы сами себе их рисуем,

пока молодые,

мы сами себе сочиняем

и песни и судьбы,

и горе тому, кто одернет

не вовремя нас…

Ты наша сестра,

мы твои торопливые судьи,

нам выпало счастье,

да скрылось из глаз.

Когда бы любовь и надежду

связать воедино,

какая бы (трудно поверить)

возникла картина!

Какие бы нас миновали

напрасные муки,

и только прекрасные муки

глядели б с чела…

Ты наша сестра.

Что ж так долго мы были в разлуке?

Нас юность сводила,

да старость свела.

1976

ДОМ НА МОЙКЕ

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,

барона,

не просто тротуар исхоженный, а поле – вечно

и огромно,

вся жизнь, как праздник запоздалый,

как музыкант в краю чужом,

отрезок набережной давней, простертой

за его окном.

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,

барона,

все уместилось понемногу: его любовь,

его корона,

беспомощность – его кормилица, и перевозчика

весло…

О чем, красотка современная, ты вдруг

вздохнула тяжело?

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,

барона,

как между Было и Не стало – нерукотворная

черта.

Ее мы топчем упоенно и преступаем окрыленно,

и кружимся, и кувыркаемся, и не боимся

ни черта.

Как просто тросточкой помахивать,

раскланиваясь и скользя!

Но род людской в прогулке той не уберегся

от урона

меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига,

барона.

1976

* * *

Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой

полночной:

каждому хочется ввысь вознестись над

фортуной непрочной.

Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в

декабре,

не разглагольствуя, не помышляя о Зле

и Добре.

Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел

небесный

кружит по комнате тесной с надеждой чудесной:

разве случайно его пребывание в нашей глуши,

если мне видятся в нем очертания вашей души?

Этой порою в Салослове – стужа, и снег,

и метели.

Я к вам в письме пошутил, что, быть может,

мы зря не взлетели:

нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких

торжеств,

самое время использовать опыт крылатых

существ.

Нас, тонконогих, и нас, длинношеих, нелепых,

очкастых,

терпят еще и возносят еще при свиданьях

нечастых.

Не потому ль, что нам удалось заработать

горбом

точные знания о расстоянье меж Злом и

Добром?

И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти.

Будем надеяться снова увидеться в будущем

лете:

будто лишь там наша жизнь так загадочно

не убывает…

Впрочем, вот ангел над лампой летает…

Чего не бывает?

1980

ЕЩЕ ОДИН РОМАНС

В моей душе запечатлен портрет одной

прекрасной дамы.

Ее глаза в иные дни обращены.

Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен

над годами,

и все давно уже друг другом прощены.

Еще покуда в честь нее высокий хор поет

хвалебно,

и музыканты все в парадных пиджаках.

Но с каждой нотой, боже мой, иная музыка

целебна…

И дирижер ломает палочку в руках.

Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной

и напрасной,

но вот о чем я сокрушаюсь иногда:

ведь что мы с вами, господа, в сравненье с дамой

той прекрасной,

и наша жизнь, и наши дамы, господа?

Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде,

благосклонна,

и к ней за это благосклонны небеса.

Она, конечно, пишет мне, но… постарели

почтальоны

и все давно переменились адреса.

1980

О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ

Марине Владимировне Поляковой

О Володе Высоцком я песню придумать решил:

вот еще одному не вернуться домой из похода.

Говорят, что грешил, что не к сроку свечу

затушил…

Как умел, так и жил, а безгрешных не знает

природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом

отправляться и нам по следам по его по горячим.

Пусть кружит над Москвою охрипший его

баритон,

ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,

но дрожала рука и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел,

черный аист московский на черную землю

спустился.

1980

* * *

Глас трубы над городами,

под который, так слабы,

и бежали мы рядами

и лежали как снопы.

Сочетанье разных кнопок,

клавиш, клапанов, красот;

даже взрыв, как белый хлопок,

безопасным предстает.

Сочетанье ноты краткой

с нотой долгою одной —

вот и все, и с вечной сладкой

жизнью кончено земной.

Что же делать с той трубою,

говорящей не за страх

с нами, как с самой собою,

в доверительных тонах?

С позолоченной под колос,

с подрумяненной под медь?…

Той трубы счастливый голос

всех зовет на жизнь и смерть.

И не первый, не последний,

а спешу за ней, как в бой,

я – пятидесятилетний,

искушенный и слепой.