Стихотворения - [19]

Как с ней быть? Куда укрыться,

чуя гибель впереди?…

Отвернуться?

Притвориться?

Или вырвать из груди?…

1982

НАСТОЛЬНЫЕ ЛАМПЫ

Арсению Тарковскому

Обожаю настольные лампы,

угловатые, прошлых времен.

Как они свои круглые лапы

умещают средь книг и тетрадей,

под ажурною сенью знамен,

возвышают не почестей ради,

как гусары на райском параде

от рождения до похорон!

Обожаю на них абажуры,

кружевные, неярких тонов,

нестареющие их фигуры

и немного надменные позы.

И путем, что, как видно, не нов,

ухожу от сегодняшней прозы,

и уже настоящие слезы

проливать по героям готов.

Укрощает настольные лампы

лишь всесильного утра река.

Исчезает, как лиры и латы,

вдохновенье полночной отваги.

Лишь вздымают крутые бока

аккуратные груды бумаги,

по которым знакомые знаки

равнодушно выводит рука.

Свет, растекшийся под абажуром,

вновь рождает надежду и раж,

как приветствие сумеркам хмурым,

как подобье внезапной улыбки…

Потому что чего не отдашь

за полуночный замысел зыбкий,

за отчаяние и ошибки,

и победы – всего лишь мираж?

1982

ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ

Еще он не сшит, твой наряд подвенечный,

и хор в нашу честь не споет…

А время торопит – возница беспечный, —

и просятся кони в полет.

Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,

не смолк бубенец под дугой…

Две вечных подруги – любовь и разлука —

не ходят одна без другой.

Мы сами раскрыли ворота, мы сами

счастливую тройку впрягли,

и вот уже что-то сияет пред нами,

но что-то погасло вдали.

Святая наука – расслышать друг друга

сквозь ветер, на все времена…

Две странницы вечных – любовь и разлука —

поделятся с нами сполна.

Чем дольше живем мы, тем годы короче,

тем слаще друзей голоса.

Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,

глаза бы глядели в глаза.

То берег – то море, то солнце – то вьюга,

то ангелы – то воронье…

Две верных дороги – любовь и разлука —

проходят сквозь сердце мое.

1982

АВТОПАРОДИЯ НА НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ СТИХИ

А. Иванову

Мы убили комара. Не в бою, не на охоте,

а в домашней обстановке, в будний вечер.

Видит бог,

мы не крадучись его, а когда он был в полете…

Мы его предупреждали – он советом пренебрег.

Незадолго перед тем дождь пошел осенний,

мелкий.

За стеной сосед бранился. Почему-то свет мигал.

Дребезжал трамвай.

В шкафу глухо звякали тарелки.

Диктор телевизионный катастрофами пугал.

Расхотелось говорить. Что-то вспомнилось

дурное,

так, какая-то нелепость, горечи давнишний след…

В довершенье ко всему меж окошком и стеною

вдруг возник как дуновенье комариный силуэт.

Мы убили комара.

Кто-то крикнул: «Нет покоя!

Неужели эта мерзость залетела со двора!…

Здесь село или Москва?…»

И несметною толпою

навалились, смяли…

В общем, мы убили комара.

Мы убили комара. Он погиб в неравной схватке —

корень наших злоключений, наш нарушивший

покой…

На ладони у меня он лежал, поджавши лапки,

по одежде – деревенский, по повадкам —

городской.

Мы убили комара.

За окошком колкий, мелкий,

долгий дождичек осенний затянуться обещал.

Дребезжал трамвай.

В шкафу глухо звякали тарелки.

Диктор телевизионный что-то мрачное вещал.

1982

ПОЛДЕНЬ В ДЕРЕВНЕ (Поэма)

Вл. Соколову

1

У дороги карета застыла.

Изогнулся у дверцы лакей.

За дорогой не то чтоб пустыня —

но пейзаж без домов и людей.

Знатный баловень сходит с подножки,

просто так, подышать тишиной.

Фрак малиновый, пряжки, застежки

и платочек в руке кружевной.

2

У оврага кузнечик сгорает,

рифмы шепчет, амброзию пьет

и худым локотком утирает

вдохновенья серебряный пот.

Перед ним – человечек во фраке

на природу глядит свысока

и журчанием влаги в овраге

снисходительно дышит пока.

Ах, кузнечик, безумный и сирый,

что ему твои рифмы и лиры,

строк твоих и напевов тщета?

Он иной, и иные кумиры

перед ним отворяют врата.

Он с природою слиться не хочет…

Но, назойлив и неутомим,

незнакомый ему молоточек

монотонно стрекочет пред ним.

3

Вдруг он вздрогнул. Надменные брови

вознеслись неизвестно с чего,

и гудение собственной крови

докатилось до слуха его.

Показалось смешным все, что было,

еле видимым сквозь дерева.

Отголоски житейского пира

в этот мир пробивались едва.

Что-то к горлу его подступило:

то ли слезы, а то ли слова…

Скинул фрак. Закатал рукава…

На платке оборвал кружева…

То ли клятвы, а то ли признанья

зазвучали в его голове…

4

И шагнул он, срывая дыханье,

спотыкаясь о струны в траве,

закружился, цветы приминая,

пятерней шевелюру трепля,

рифмы пробуя, лиру ломая

и за ближнего небо моля.

Он не то чтобы к славе стремился —

просто жил, искушая судьбу…

И серебряный пот заструился

по его не великому лбу.

Ручка белая к небу воздета.

В карих глазках – ни зла, ни обид…

5

Заждалась у дороги карета,

и лакей на припеке храпит.

1982

* * *

Ю. Давыдову

Нужны ли гусару сомненья,

их горький и въедливый дым,

когда он в доспехах с рожденья

и слава всегда перед ним?

И в самом начале сраженья,

и после, в пылу, и потом,

нужны ли гусару сомненья

в содеянном, в этом и в том?

Покуда он легок, как птица,

пока он горяч и в седле,

врагу от него не укрыться:

нет места двоим на земле.

И что ему в это мгновенье,

когда позади – ничего,

потомков хула иль прощенье?

Они не застанут его.

Он только пришел из похода,

но долг призывает опять.

И это, наверно, природа,

которую нам не понять.

…Ну, ладно. Враги перебиты,

а сам он дожил до седин.

И клетчатым пледом прикрытый,

рассеянно смотрит в камин.

Нужны ли гусару сомненья