Стихотворения, не вошедшие в прижизненные сборники - [7]
Отчего?
И кому уста шептали:
"Вас люблю"?
Чьи уста мне отвечали:
"Вас люблю"?
"Ни гроша я не имею
Вдруг алтын!"
Я от радости робею:
Вдруг алтын?!
5
НАДПИСЬ НА ЛЕВОЙ ШПОРЕ
Прекрасна участь этих шпор
Сжимать прекраснейшие ноги.
Смотря на них, я полн тревоги
Желая сжать их с давних пор.
6
НАДПИСЬ НА ПРАВОЙ ШПОРЕ
Какой скакун принять укол
И бремя сладкое достоин?
О жребий, ты ко мне не зол:
Я знаю, чей ты, милый воин.
7
Объяты пламенем поленья,
Трещат, как дальняя картечь.
Как сладко долгие мгновенья
Смотреть в немом оцепененьи
На нежно огненную печь.
Бросают лепестки авроры
Уж угли алые на нас,
А я, не опуская взоры,
Ловлю немые разговоры
Пленительных, знакомых глаз.
И близость все того же тела
Дарит надежду новых сил
Когда б любовь в сердцах пропела
И, пробудившись, захотела,
Чтоб уголь свет свой погасил!
8
Зачем копье Архистратига
Меня из моря извлекло?
Затем, что существует Рига
И серых глаз твоих стекло;
Затем, что мною не окончен
Мой труд о воинах святых,
Затем, что нежен и утончен
Рисунок бедр твоих крутых,
Затем, что Божеская сила
Дает мне срок загладить грех,
Затем, что вновь душа просила
Услышать голос твой и смех;
Затем, что не испита чаша
Неисчерпаемых блаженств,
Что не достигла слава наша
Твоих красот и совершенств.
Тем ревностней беру я иго
(О, как ты радостно светло!),
Что вдруг копье Архистратига
Меня из моря извлекло.
622. ГАЗЭЛА
Мне ночью шепчет месяц двурогий все о тебе.
Мечтаю, идя долгой дорогой, все о тебе!
Когда на небе вечер растопит золото зорь,
Трепещет сердце странной тревогой все о тебе.
Когда полсуток глаз мой не видит серых очей,
Готов я плакать, нищий убогий, все о тебе!
За пенной чашей, радостным утром думаю я
В лукавой шутке, в думе ли строгой все о тебе,
В пустыне мертвой, в городе шумном все говорит
И час медлитель, миг быстроногий все о тебе!
623. КАБАРЕ
Здесь цепи многие развязаны,
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал...
624
Я книгу предпочту природе,
Гравюру - тени вешних рощ,
И мне шумит в весенней оде
Весенний, настоящий дождь.
Не потому, что это в моде,
Я книгу предпочту природе.
Какая скука в караване
Тащиться по степи сухой.
Не лучше ль, лежа на диване,
Прочесть Жюль Верна том-другой.
А так - я знаю уж заране,
Какая скука в караване.
Зевать над книгою немецкой,
Где тяжек, как картофель, Witz {*},
{* Острота (нем.) - Ред.}
Где даже милый Ходовецкий
Тяжел и не живит страниц.
Что делать: уж привык я с детской
Зевать над книгою немецкой.
Милей проказливые музы,
Скаррона смех, тоска Алин,
Где веселилися французы
И Лондон слал туманный сплин.
Что в жизни ждет? одни обузы,
Милей проказливые музы.
Не променял бы одного я
Ни на гравюру, ни на том
Тех губ, что не дают покоя,
В лице прелестном и простом.
Пускай мне улыбнутся трое,
Не променял бы одного я.
Но ждать могу ли я ответа
От напечатанных листков,
Когда лишь повороты света
Я в них искать всегда готов,
Пускай мне нравится все это,
Но ждать могу ли я ответа?
Я выражу в последней коде,
Что без того понятно всем:
Я книги предпочту природе,
А вас хоть тысяче поэм.
Любовь (когда она не в моде?)
Поет в моей последней коде.
13 марта 1914
625. МОЛЕНИЕ
О, Феодоре Стратилате,
О, Егорий, апрельский цвет!
Во пресветлой вы во палате,
Где ни плача, ни скорби нет.
Выходите вы со полками
Из высоких злаченых врат!
Ваш оплот надо всеми нами...
Божий воин - земному брат.
Изведите огонь и воду,
Растопите вы топь болот,
Понашлите всю непогоду
На безбожный и вражий род!
Преподобные, преклоните
Ваши взоры от райских книг,
Вы, святители, освятите,
Предводи нас, Архистратиг!
Мы молебны поем не втуне,
Не напрасно поклоны бьем.
От приморской спешит Солуни
Свет-Димитрий, звеня копьем.
На пороге же Божья Мати
Свой покров простирает вслед,
Чтобы Царь-Христос нашей рати
Дал венец золотых побед.
626
Великое приходит просто
И радостно, почти шутя,
Но вдруг спадает с глаз короста,
И видишь новыми зрачками,
Как новозданное дитя.
Не шлет вестей нам барабаном,
Трубач пред ним не трубит вскачь.
Подобно утренним туманам,
Спадает с солнца пеленами!
Прими, молись и сладко плачь,
Чтоб небо снизошло на землю
И духу плоть дала приют,
Земля дохнула тихо: "Внемлю",
Звезда цветет, и с пастухами
Свирельно ангелы поют.
627. ЦАРЬГРАД
Тройное имя носит город,
Четвертое названье - Рим.
Пусть сонной пушкой воздух вспорот
Надеждой крестной мы горим.
И я бывал, друзья, в Стамбуле,
Покой прелестный полюбив.
Мои глаза в дыму тонули,
Где зыбит зелени залив.
Лишь ты одна, Айя-София,
Гнала мечтательную лень,
Напоминая дни иные,
Особенно тот горький день!
Трещат машины боевые,
Все ближе крик: "Велик Аллах!"
Предсмертно меркнут золотые
Орлы на царских сапогах.
Служитель алтаря с дарами
И клириков нестройный рой...
"Господь, о, смилуйся над нами!
Да не погибнет Рим второй!"
Султан разгорячен от зноя,
На столб, чтоб славу увенчать,
Окровавленной пятернею
Несмытую кладет печать.
Она не смыта, нет, о, турки,
Нагляднейшая из улик,
Что снова из-под штукатурки
Нам засияет Спасов лик.
И даже там, в раю, приснится,
О, бедный Византийский брат,
Что снова милая столица
Повесть "Крылья" стала для поэта, прозаика и переводчика Михаила Кузмина дебютом, сразу же обрела скандальную известность и до сих пор является едва ли не единственным классическим текстом русской литературы на тему гомосексуальной любви."Крылья" — "чудесные", по мнению поэта Александра Блока, некоторые сочли "отвратительной", "тошнотворной" и "патологической порнографией". За последнее десятилетие "Крылья" издаются всего лишь в третий раз. Первые издания разошлись мгновенно.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.
Жизнь и судьба одного из замечательнейших полководцев и государственных деятелей древности служила сюжетом многих повествований. На славянской почве существовала «Александрия» – переведенный в XIII в. с греческого роман о жизни и подвигах Александра. Биографическая канва дополняется многочисленными легендарными и фантастическими деталями, начиная от самого рождения Александра. Большое место, например, занимает описание неведомых земель, открываемых Александром, с их фантастическими обитателями. Отзвуки этих легенд находим и в повествовании Кузмина.
Художественная манера Михаила Алексеевича Кузмина (1872-1936) своеобразна, артистична, а творчество пронизано искренним поэтическим чувством, глубоко гуманистично: искусство, по мнению художника, «должно создаваться во имя любви, человечности и частного случая». Вместе с тем само по себе яркое, солнечное, жизнеутверждающее творчество М. Кузмина, как и вся литература начала века, не свободно от болезненных черт времени: эстетизма, маньеризма, стилизаторства.«Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» – первая книга из замышляемой Кузминым (но не осуществленной) серии занимательных жизнеописаний «Новый Плутарх».
Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».