Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия - [4]

— Что с ним?

— Апоплексия. Правая сторона парализована.

— А как... — слова застряли в горле Шмидта, — он поправится?

Доктор Дженкинс аккуратно взял щепотку нюхательного табака. Он не любил вопросы подобного рода.

— Может быть. Все возможно.

— И он останется парализованным?

— Вероятно, если не случится чуда.

Но, преданный мэтру душой и телом, Шмидт не отступал.

— Но сможет ли он, сможет ли он, по крайней мере, снова работать? Ему не жить без творчества.

Дженкинс уже стоял на лестнице.

— Нет, никогда, — сказал он очень тихо. — Человека нам спасти, возможно, и удастся. Музыканта мы потеряли. Удар повредил мозг.

Шмидт неподвижно уставился на собеседника. Такое глубокое отчаяние было в его взгляде, что врач почувствовал смущение.

— Я уже сказал, — повторил он, — если не произойдет чуда. Впрочем, мне такое видеть еще не случалось.

Четыре месяца Георг Фридрих Гендель не мог творить, а творчество для него было жизнью. Правая сторона тела была мертвой. Он не мог ходить, не мог писать, не мог извлечь пальцами правой руки ни одного звука на чембало. Он не мог говорить. После ужасного удара, поразившего его, губа отвисла, слова, произносимые им, были глухи и неразборчивы.

Если услышанная музыка доставляла ему радость, в левом глазу появлялся отблеск живой жизни, тяжелое, неповоротливое тело шевелилось, словно во сне, пытаясь следовать услышанному ритму, воспроизвести его, но страшное оцепенение сковывало его, как мороз, сухожилия, мускулы не слушались человека; великан, он чувствовал себя беспомощным, замурованным в невидимой могиле.

Едва музыка кончалась, веки тяжело закрывались, и он вновь становился неподвижным, словно труп. Хотя врач считал, что у мэтра никаких надежд на излечение нет, он для очистки совести порекомендовал отправить больного в Аахен, может быть, горячие источники принесут хоть какое-то облег-• чение.

Но, подобно таинственным горячим подземным источникам, под застывшей, неподвижной оболочкой жила непостижимая сила — воля Генделя, исполинская энергия его существа; разрушительный удар не коснулся этой силы, не желающей бессмертное отдать смерти. Он, этот колосс, не считал себя побежденным, он еще хотел жить, хотел творить, и, преодолев законы природы, эта воля совершила чудо.

Врачи Аахена постоянно предупреждали его, что в горячих водах нельзя находиться более трех часов подряд, сердце не выдержит, такое может убить его. Но воля шла ва-банк: или жизнь, полная счастья творить, или смерть. К ужасу врачей, Гендель ежедневно лежал в ванне по девять часов, и вот постепенно в нем стали накапливаться силы. Через неделю он уже мог сам добрести до ванны, через две недели начал двигать рукой и—неслыханная победа воли и глубокой убежденности в том, что он добьется своего, — вырвался из парализующих пут смерти, чтобы обнять жизнь более горячо, более страстно, чем когда-либо раньше, с той несказанной радостью, которая известна лишь выздоравливающим.

В день отъезда из Аахена, полностью господин своего тела, Гендель пришел в церковь. Никогда не отличался он особой набожностью, но теперь, поднимаясь так счастливо возвращенной ему свободной походкой на хоры, где стоял орган, он чувствовал, что управляет им, Генделем, ведет его нечто Великое.

Пробуя, он нажал клавиши пальцами левой руки. Чистые, светлые звуки заполнили помещение, замершее в их ожидании. Помедлив, он взял аккорд правой рукой, длительное время лишенной жизни. Но и под этой рукой, словно серебряный источник, рассыпались чудесные звуки. Он начал играть, импровизировать, и потоки звуков увлекли его за собой. Удивительно, как громоздились, а затем выстраивались тесаные камни звуков, как росли и росли воздушные строения его гения, как поднимались ввысь, не отбрасывая тени, бесплотная ясность, звучащий свет.

Внизу потрясенно слушали его монахини и молящиеся прихожане. Никогда до сих пор не слышали они такой земной музыки. А Гендель, смиренно склонив голову, играл и играл. Он вновь обрел свой язык, на котором обращался к Богу, к вечности, к людям. Он вновь мог играть, он вновь мог творить. И только теперь почувствовал он себя выздоровевшим.

Лондонскому врачу, который не мог скрыть своего удивления перед медицинским чудом, Георг Фридрих Гендель сказал . гордо, выпятив грудь, раскинув руки:

— Из Аида вернулся я.

И с полной отдачей сил, со всей яростной, неистовой энергией, с удвоенной жадностью тотчас же бросился в работу.

Вновь обрел боевой азарт прежних лет пятидесятитрехлетний человек. Он пишет оперу, — замечательно послушна ему выздоровевшая рука, — вторую, третью, большие оратории «Саул» и «Израиль в Египте», «L’Allegro, il Penseroso»; словно из молчавшего долгое время источника льется неиссякаемая радость творчества.

Но время против него. Смерть королевы прерывает театральные постановки, затем начинается испанская война[6]; правда, в общественных местах каждодневно собираются толпы поющих, кричащих людей, но театр пустует, а долги растут и растут.

Затем приходит суровая зима. В Лондоне так холодно, что замерзает Темза и по ее зеркальной поверхности скользят' санки с колокольчиками; в эти дни все залы закрыты, никакая ангельская музыка не может противостоять такому холоду в помещениях. Затем начинают болеть певцы, приходится отменять одно представление за другим; все хуже и хуже становится и без того тяжелое положение Генделя. Кредиторы напирают, критики высмеивают, публика остается безразличной и безмолвствует; и вот отчаявшегося борца оставляет мужество. Правда, представление с бенефисом спасает его от долговой тюрьмы, но какой стыд, словно нищему, покупать себе жизнь!