Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия - [15]
Саша. Папá, нет, я не хочу тебя отговаривать, но боюсь трудностей, если мама увидит нас здесь вчетвером. Она сразу заподозрит неладное и, возможно, поколеблет в последний момент твою волю.
Толстой (подумав). Ты права! Нет, в этом доме мне не сделать ничего чистого, ничего правильного, вся жизнь здесь становится ложью. (Секретарю.) Будьте завтра в одиннадцать утра в лесу перед Грумонтом у большого дерева, что слева за ржаным полем. Я выеду верхом на прогулку, и мы встретимся там. Приготовьте все, и, надеюсь, Бог даст мне крепости, я освобожусь, наконец, от последних оков.
Вновь слышны удары обеденного гонга.
Секретарь. Но графиня не должна ничего заметить, иначе все пропало.
Толстой (тяжело вздохнув). Ужасно вечно притворяться, вечно прятаться. Хочешь быть правдивым перед миром, хочешь быть правдивым перед Богом, хочешь быть правдивым перед самим собой и не можешь быть правдивым перед женой и детьми! Нет, так жить невозможно, так жить невозможно!
Саша (испуганно). Мамá!
Секретарь быстро поворачивает ключ в двери, Толстой, чтобы скрыть свое волнение, идет к столу и становится спиной к входящей графине.
Толстой (со стоном). Ложь в этом доме отравляет меня —ах, если б хоть раз можно было быть правдивым до конца, правдивым хотя бы перед лицом смерти!
Графиня (поспешно входит). Почему вы не идете? Всегда ты опаздываешь.
Толстой (поворачивается к ней, лицо его почти спокойно, он говорит медленно, с многозначительностью, понятной лишь посвященным). Да, ты права, я всегда и во всем опаздываю. Но важно только одно, что у человека остается все же время поступить правильно.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Та же комната. Поздняя ночь следующего дня.
Секретарь. Вам следовало бы сегодня лечь раньше, Лев Николаевич, вы устали от волнений и длительной поездки верхом.
Толстой. Нет, я совсем не устал. Усталым делают человека только колебания и неуверенность. Каждое действие освобождает, даже плохое действие лучше бездеятельности. (Ходит по комнате.) Не знаю, правильно ли я сегодня вел себя, мне следует спросить у совести. То, что я отдал свои произведения всем, сняло с души тяжелый камень, но, наверно, мне следовало сделать завещание не тайно, а открыто, перед всеми, мужественно и убежденно. Возможно, я сделал недостойно то, что ради правды надо было сделать открыто, но, слава Богу, это уже сделано, еще один шаг в жизни, еще на шаг ближе к смерти. Теперь остается самое тяжелое, последнее: в нужный час забраться в лесную чащу, забраться, как зверь, когда приходит конец; в этом доме моя смерть будет неправедной, как и жизнь. Мне восемьдесят три года, а все никак, все никак не собраться с силами вырваться из плена земного, и, возможно, я упущу этот нужный час.
Секретарь. Кто знает свой час! Знали бы люди его, все было бы хорошо.
Толстой. Нет, Владимир Георгиевич, совсем не хорошо было бы это. Слышали вы старую легенду, мужик один рассказал мне, как Христос отнял у человека знание своего смертного часа? Раньше каждый знал, когда умрет, и вот Христос, придя на землю, увидел, что иные мужики не работают на своей земле и живут словно грешники. Он стал упрекать одного в лени, но бедняга ворчал одно: для кого сеять, если до жатвы он не доживет. И понял Христос, что это плохо, когда люди заранее знают о своей смерти, и лишил их этого знания. С тех пор должны мужики ухаживать за своей землей до последнего часа, как будто они будут жить вечно, и это правильно, так как только в работе человек обретает свою частицу вечности. Вот и я хочу сегодня тоже (он показывает на свой дневник) обработать свое каждодневное поле.
Слышны энергичные шаги, входит графиня, уже в капоте, бросает сердитый взгляд на секретаря.
Графиня. Ах, вот что... я думала, ты наконец один... я хотела поговорить с тобой...
Секретарь (с поклоном). Я.ухожу.
Толстой. Прощайте, дорогой Владимир Георгиевич.
Графиня (едва за ним закрывается дверь). Вечно он возле тебя, словно репейник, висит на тебе... а меня, меня он ненавидит, он хочет отдалить меня от тебя, этот скверный, коварный человек.
Толстой. Ты несправедлива к нему, Соня.
Графиня. Я не желаю быть справедливой! Он втерся между нами, украл тебя у меня, отдалил тебя от твоих детей. С тех пор как он появился в доме, я уже ничего не значу и ты сам принадлежишь всему миру, только не нам, твоим близким.
Толстой. Если б это было так! Ведь Бог хочет, чтобы все принадлежало всем и чтоб человек ничего не оставлял себе и своим.
Графиня. Да, но это он внушает тебе, этот вор, похищающий добро у моих детей, я знаю, он настраивает тебя против всех нас. Поэтому я не желаю более терпеть в доме этого подстрекателя, не желаю видеть его.
