Стихотворения и поэмы - [37]

Но провожатый мой — армянин —

С треском роняет палку.

«Вот непроворная груда».

Спрашиваю: «Старина,

Тишь-то какая, откуда

Такая здесь тишина?»

Он наклоняется: «Камня горсть

Видишь? Это аула кость.

Татарские души дышали

Разбоем, дорогой,

При них ступать не решались

Сюда ни одной ногой.

Аул шумел погоней,

Пальба по ним, по нас, —

Уехали все — ты понял? —

Оттуда и тишина…»

…Так, принимая за водку ром,

Мы столковались. К чему спор?

С этим драконьим юмором

Вошел я в столицу гор.

В садах неизбежных, когда луной

Был город набело выкрашен,

Я виноградной дышал тишиной —

Не той, что указана выше.

Ну просто вино курчавится

В стаканах, а фрукты пестрые,

Сидела с нами красавица,

Кусала пушок абрикоса.

Глаза ее в синем клекоте

Были влажны, длинны, ласковы,

Ресницы, брови, ногти

Покрыты персидскою краской.

Я всё рассказал ей — она

Глазами играла с уменьем,

И тут наступила еще тишина —

По счету третья — в Армении.

1925

4–5. АМЕРИКА

I. «Атлантический вал предо мной не кипел…»

Атлантический вал предо мной не кипел,　

Не ступала по стритам Нью-Йорка нога,

Не была мне минута, как сон, дорога

Форда в молчанием сжатой толпе.

Однако я вижу отсюда прямо

Летучий бег колыбели машин —

От легкой цепочки винтов и рамок

До теплого шороха первых шин.

По всем потолкам машины развесил

Хозяин, и путь их, как скука, желт, —

И нет человека, растущего весело,

И есть человек — рычаг и болт.

Щеки синеют, сердце свяло,

Прочти его стук багровый,

Годами тянется жвачка металла,

И вот человек изжеван.

Монеты тускнеют в кармане порой,

Но где ж человечья радость?

Он скорость родил, а раздавлен горой,

Горой стоячей усталости.

Сметет его в яму безжалостный шквал

Бессилья, нужды, обмана,

Чтоб жадный банкир на костях пировал,

Как спрут высасывал страны.

Нет, к этой Америке я не приду,

Другой я связан судьбой,

Мы смело идем от труда к труду,

Растет наших лет прибой.

Чтоб, жизнью сжигая великую муть,

Работой смывая плесень,

Могли мы громадной грудью вздохнуть,

Простор за простором взвесить.

II. «Если руки стали суше корки…»

Если руки стали суше корки,

Кто кричит о бунте?

В золотые челюсти Нью-Йорка

Камнем плюньте.

Сытым псам — броневикам Бродвея

Только ль ропот?

Может быть, их ребра подогреют

Рудокопы?

Или, может, так к лицу им

Небоскребов стены,

Стены вам фокстрот станцуют,

Джентльмены?

О, о стойку стойкий доллар

Разменяв на пули,

Пчел обратно, к черту голых,

За работу — в ульи…

От берега к берегу

В надокеанскую синь —

Прочная ночь Америки,

Черная ночь Америки,

Точная ночь висит.

О, если б над нею

Из тысячи тел,

Как прерия взвеян,

Ропот взлетел,

Руками погони

Ломая межи,

В небо, в бетон и

В расплеснутый джин

О, если б спеть им

Слов наших сто,

О, если б — пусть ветер

Ответит на то.

Нечаянным заревом вызвездив высь,

Прочная ночь Америки,

Черная ночь Америки,

Точная ночь висит.

Но час придет — пора ему,

Пора прийти рассвету —

Растопит солнце эту тьму,

Сломает прочность эту!

1923

6. ИЗБИЕНИЕ ТРУТНЕЙ

Растолкав рабочих пчел,

Трутень толстый латы чешет,

Он похвалу себе прочел

В глазах друзей, и он утешен.

Он входит в улей, словно князь,

Сбивает с места часовых,

За ним друзья идут, теснясь,

По коридорам кладовых.

Они, в медовые чаны

По шею голову вонзив,

Стоять и жрать обречены —

Желтее ржи, жирнее слив.

Раздувшись медом и шурша,

Пируя, как обжоры,

Вечерним воздухом дышать

Выходят на просторы.

И вот, соединенный хмуро,

Рой голосует: трутней прочь.

Варфоломеевское утро

Князей роскошных гонит в ночь,

И вертышом и вперекат

Бежит вельможный трутень,

И колют вышитый халат

Повсюду смерти прутья.

Бочонком на спину упав,

Вздыхает, брошен тяжело,

И шлема толстого колпак

Мешает выправить крыло.

Пощады просит князь князей,

Разбит и обнажен,

Он пахнет нежно, как шалфей, —

Навозом станет он.

В неповторимом вихре тел

Заверчены улья ходы,

Лишь очень ловкий улетел

В среброволосые сады.

Он там блуждает, и живет,

И вспоминает меда чан,

Припоминает запах сот,

Крылом от холода звуча.

Высится улей — стозвонная клеть —

Родина, роскошь и радость тут,

Но стоит трутню подлететь —

Его насмешками клюют.

Тогда он закричит: «Добей!»

И упадет, плечом назад, —

И в травах робкий воробей

Его ударит между лат.

<1926>

7. ИНДИЙСКИЙ СОН

Мне снилось, что в город вхожу я чудной,

Который по запаху найден мной.

Козлом воняет рыжий базар,

Как птичий помет, суховат он.

Дымит и чадит предо мной Амритсар,

Индийской равнины глашатай.

Во сне поневоле замедлишь шаг;

Сквозь грязную, рваных теней, бирюзу

На площади Джалиэвала-Баг

Пятно за пятном, густея, ползут.

Помню, в расстрелянный день января

Подобные пятна густели не зря.

Индусам попался такой же косарь,

Косивший людей, не целясь,

Но здесь обернулся Девятый январь

Тринадцатым днем апреля[44].

Во сне поневоле взметнешься назад.

Козлом нестерпимо воняет базар,

За прялкой мудрец, потупив глаза,

Не видит, что время стремится вперед

И давится злостью равнинный народ.

Певец усыпляет стихами базар,

Заливаясь о древности рас.

И стелется с крепости Гавинда Гар

Генеральский тигровый бас.

Дежурный британец хохочет так,

Что лошади роют песок на плацу,

А в трубке подпрыгивает табак,

Над золотом зубов танцуя.

Во сне поневоле сон — поводырь,

Насмешка его повсеместна,

Струится навстречу сверканье воды

И женщина касты известной.

Кусает косой непонятного цвета

И руки щекочет браслетами.