Стихотворения и поэмы - [35]

Им спать не дает сознанье, что вот —

Рядом пасется вольный народ.

Им, толстым, тесно и душно,

Их гордость приказ отдает,

И сто бомбовозов воздушных

Тотчас же выходят в поход.

Сто ястребов вышли недаром

Из школы захватчиков старых —

Китченера и Родса —

Попробуй с ними бороться.

Задела колодец налетчиков бомба —

Сразу старик завертелся и обмер.

Зарылася в пашню — пашня дыбом,

Скалы заплавали, точно рыбы.

Британского летчика когти остры:

Жилищ обреченных полосы

В костры побросал он, заставив костры

Вопить человечьим голосом.

Горы Пагмана и воды Кабула

Зарылись в дыму, опьянели от гула.

Тогда бомбовозы стали свистать

Победу, кичася властью,

И не было рук достать их,

И не было слов проклясть их.

Земля чернела, точно пах

Убитых лошаков,

Но каждый ярд ее пропах

Угрозой глубоко.

Афганец, тяжкодум густой,

Не хочет покориться:

«Пусть в небе ястреб не простой,

Но ястреб всё же птица.

А если птица сеет гром —

Мы эту птицу подобьем».

Он глазом каменным следит

Кривых эскадр полет,

Качнулся, меткой пулей сбит,

Разбойничий пилот.

За ним другой, еще за тем

Перевернулись в высоте…

Очистив к ночи небосклон,

Угрюмый горец встретил сон:

Он доказал, что не слабее

Людей блестящего Бомбея.

А утром в небе выжег хвост,

Свистя, сто первый бомбовоз.

И горец, по ущелью мчась,

Сто первой пулей увлечен,

Винтовку вскинул на плечо…

Так эта битва началась.

1922–1923

80. АРМЕНИЯ

В ладонях гор, расколотых

Стозвучным звоном времени,

Как яблоко из золота,

Красуется Армения.

Клыки войны и пламени

Подрублены вокруг,

Под свежим мирным знаменем

Проходит полем плуг.

Кляняся Араратом

И Аракацем тучным,

Она признала братом

Работы день насущный.

И Дилижанским лесом,

И медью Зангезура,

И валом Дзорагэса

Владеет день лазурный.

Перед азийской глубью

Племен, объятых ленью,

Форпостом трудолюбья

Красуется Армения.

1924

ПОИСКИ ГЕРОЯ 1923–1926

81–84. СЕВЕР

1. В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом,

Не так яснеет щучья чешуя,

Как озеро, серебряным горохом

Вскипающее рьяно по краям.

Иду за ним. Подъем оброс

Лесной глухой породой,

Поверх подъема лег погост —

Карелов мертвых отдых.

Выходит пастор — углублен и сух,

Выносят гроб, по вереску шурша,

Морщинятся высокие старухи,

Слезая с таратаек не спеша.

Ну разве так работника хоронят,

Под шамканье, под ветхие слова?

Зарытая в молитвенной попоне,

Старушечья мерцает голова.

Я ухожу. Мне не по нраву это,

Трущоба крика просит,

Я не хочу прослыть немым

Над озером, перед толпою сосен,

Вздымающих зеленые умы.

Сквозь черноту, черемухины скаты,

Замытые, слепые поколенья

Я вызываю старого собрата.

За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!»

Игрок в слова! Твоя страна Суоми

Гранитным пауком оплетена,

Она без языка сегодня, Вейнемейнен,

Твоя, старик, страна.

Игрок в людей! Твоя страна Суоми

Угрюмою щетиной поросла.

Она с веревкою на шее, Вейнемейнен,

У ног хозяйского стола.

В Суоми нет игры. Паучье

Гнездовье стены замело,

Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,

В чем яростное песен ремесло,

Как нужно песен узел завязать

И распустить, соединяя снова.

Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза

Трущобам, требующим слова.

Разведчик я. Лишь нагибаю ветки,

Стволы рубцую знаками разведки,

Веду тропу, неутомим,

Чтобы товарищ меткий

Воспользовался опытом моим.

А что подчас шагаю я неслышно,

Что знаки непонятны иногда

И что мою тропу находят лишней —

Так, Вейнемейнен, это не беда.

<1925>

2. ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи,

Мы глушью сыты до краев,

Закат сыграл свои сигналы, вечер —

Всё та же глушь поверх голов.

Так день изо дня среди озера пашен

Лишь парус рыбачий маячит

Да конь полудикий стоит ошарашен,

Подброшен холмами, как мяч.

Да с ужасом видит болотный народ,

Как озеро входит в собранье болот,

И требует власти, и душит

Раздетый кустарник, и сосны кладет,

Запенясь от ярости тут же.

На крышах поселка курчавится дым,

Рыбак распахнул нам бревенчатый дом,

И дом, зачарованный скрипом воды,

Качался каждым бревном.

Качался сетей порыжелый навес,

Далеко лишь в озере где-то

Высокая сойма у самых небес

Стремилась, омытая светом.

Был к озеру сон полуночный причален,

Лишь сосен вздымались ряды,

Да, цепью бряцая, собака кричала,

Пугаясь пустынной воды.

1926

3. ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий,

Праздничный люд шуршит, разодет.

Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви,

Может быть, Хэпо, а может, и нет.

Пепельный финн в потертой кепке,

Древнебородый, и тот посвежел,

Место расчищено, ноги крепки.

Все приготовлены рты уже.

Медленной песни заныла нота,

Странствуя, гнется, странно темна,

Гнется и тянется без поворота…

Из неподвижных рядов короткой

Походкой выходят он и она.

Желтее желтка ее платок,

Синьки синее его жилет,

Четыре каблука черных сапог

Тупо стучат: туле-н! туле-т!

Он пояс цветной рукой обводит.

Угрюмо и молча, шагом одним

Обходят площадку, вновь обходят

И снова в обход идут они.

Стучат без улыбки на месте потом.

Странствует песня, гнетет и гнетет,

И дымнобородый с пепельным ртом

Сквозь желтые зубы нить ведет.

Упрямо и медленно ноги идут,

А звук на губах всё один, один —

Как будто полки пауков прядут

Струну, ледянее льдин…

Но вертятся вдруг каблуки. Жесток

Их стук тупой: туле-н! туле-т!

И желтой пеной горит платок,

И синим огнем пылит жилет.

Рябины ветви, как рога,

Летят на них, и сразу

В глазах косых — Алтай, снега,

Змеиные искры Азии.