Стихотворения и поэмы. Т. I - [4]

.

Предлагаемая книга впервые в относительно полном виде представляет поэтическое наследие Вадима Андреева суду читателя. Ныне, когда вклад эмигрантской и метропольной частей русской культуры и роль авангардистского и традиционалистского ее этапов подвергаются радикальной исторической переоценке, сборник дает возможность в новом свете увидеть литературные отношения уходящего века.

Лазарь Флейшман

СВИНЦОВЫЙ ЧАС (Берлин, 1924)

БИКФОРДОВ ШНУР

«Присела ночь у опушки косматой…»

Присела ночь у опушки косматой.

Чернее ночи острозубый тын.

Это ветер за горбатою хатой

Согнул приземистые кусты.

Это рваный бруствер взрезал

Землю осколком доски.

Это смотрит бойничным прорезом

Полусожженный скит.

Это я и не я, это кто-то,

Это слепой двойник —

Взводный мертвого взвода

Считает мертвые дни.

А вверху только темный и тусклый

Выжженный ночью пустырь.

Лицевой перекошенный мускул

И сухие, тугие кусты.

«Слова пушистые и легкие, как пряжа…»

Слова пушистые и легкие, как пряжа,

Как протаявший снег на моей земле

Разве выскажешь ими соленую тяжесть

Нагих и голодных лет?

Разве мои жестяные строки

Лягут легким запястьем вкруг руки?

Я помню только потолок высокий

И злые утренние гудки.

Я знаю только казарменные песни

И махорочный дым голубой.

Я помню, помню тугой и тесный

По линейке вытянутый строй.

Я умру в прогнившем окопе,

Целуя трехгранный штык.

Надо мною топи затопят

Звездные, злые цветы.

«Тянет, как тянет ко дну…» [15]

Тянет, как тянет ко дну,

К перерытой земле.

Ущербный день прилег и пригнул

Зацветающий хлеб.

Точно высокая ступень,

Насупившийся лес вдалеке.

Согнувшаяся тень

На дорожном песке.

Не думать, что обойма остра,

Забыть прошуршавший приказ.

Переплетающиеся ветра

За краем прищуренных глаз.

А когда скажут: «в ружье»

И щелкнет знакомый затвор —

Не помнить, что вражеский бьет

Пулемет в упор.

«Я отступил под рваным натиском атак…»

Я отступил под рваным натиском атак

Гуди и плачь, разорванный провод.

Улиц надвигающаяся пустота,

Полночь — голодное слово.

Бетонный город на кресте рук —

Разве выдержит грудь эту тяжесть.

И стоит на голом ветру

Как у гроба Господнего — стража.

Но скоро фонарь-часовой

Задохнется от дыма и гари.

О боль разлившихся надо мной

Нерукотворных пожарищ!

Бейся, рук раздавленный крест,

Как под асфальтом поле ржаное.

Я полюбил в этой грузной игре

Невероятные перебои.

«Сегодня ветром лес не чесан…» [16]

Сегодня ветром лес не чесан,

Сегодня трава на суглинках желта.

Под разбежавшимся откосом

Гниет перевернутый танк.

Взойду по ступеням остывшим

Желтых дней в острог войны.

Только ночь и тучи крышей,

И чугунные сны.

Ржавый визг — это ветер в решетке

Запутался лохматой бородой.

И прошелся веселой чечеткой

Пулемет по стене жестяной.

Бей же, бей — эти дни — недели,

Эти ночи — пустые года. —

Снег пулеметной метели,

Скашивающий врага!

«Пусть век, изживаемый людьми…»

Георгию Венус

Пусть век, изживаемый людьми

На дне высыхающей лужи,

Пусть в новой малярии мир

И каждый год по-новому простужен,

Пусть трескаются мускулы болот

От надвигающейся суши.

Я полюблю гниющее тепло,

Ржаные и булыжные души.

И приемля грузный дар

Всем развороченным телом,

Пойму, что камень и слюда

Есть мир от мира онемелый.

«Сплетенные фабричные трубы…» [17]

Сплетенные фабричные трубы —

Перевитая огнем коса.

Припаялись асфальтовые губы

К дымным и рыжим волосам.

Улицы — промороженные щели.

Площадь — застиранный лоскут.

Мне кажется, что снег метели

Прикоснулся к моему виску.

Я заблудился в огненных афишах,

Точно в косматом лесу.

И все островерхие крыши

Качаются на весу.

И над городом — тысячи зданий

Взнуздали крутой разбег.

Подымает каменное молчанье

Новый каменный век.

Ленин («Весь мир, как лист бумаги, наискось…»)

Весь мир, как лист бумаги, наискось

Это имя тяжелое — Ленин — прожгло.

Желтый ожог и пламя ласкается

И жаром лижет безбровый лоб.

Глаз монгольских не прорезь, а просека —

Шрам и зрачки — ятаган татарвы.

Овраги и рвы и ветер просится

Под ноги лечь на болячки травы.

Прищурь глаза, мой пращур. Вытопчи

Копытами безлесые солончаки.

В праще — прощенье. Ты без запала выучил

Ломать князей удельных утлые полки.

А над степями тяжелых хлопьев хлопоты

И сквозь метель, над Каспием — заря.

И будит великолепным топотом

Века — твой доисторический октябрь.

Так медленно над мертвой пасекой

Встает весна и оживают мхи.

Не сын, а только пасынок, я только пасынок,

Я слушаю, как третьи прокричали петухи.

«Вот он, покой берложьей тишины…» [18]

Вот он, покой берложьей тишины.

Мир умирает распростертый.

Тяжелый вал с палубы смыл

Мертвых.

Но помню, помню крутой крен —

Борт в пена, борт и тучи.

Мачт и рей реющий крест

Над перепуганной кручей.

И снова внезапный залп.

Мертвецу не проснуться.

Помню средневековые глаза

Умирающей революции.

Десятилетие взметнувшейся волны —

Четырнадцать и двадцать четыре.

Теперь покой берложьей тишины

Тяжелые объятья ширит.

СВИНЦОВЫЙ ЧАС

«В знакомой комнате пустая мгла…»

Б. Сосинскому

В знакомой комнате пустая мгла,

И в серой пепельнице пепел серый.

Привычный путь: от темного угла

До нескрипучей двери.

Железный ключ — закушенный язык —

Не повернуть — немыслимое бегство.

Лишь отчество со мной, слепой двойник,

Непреодолимое наследство.

Жизнь — за стеклом, за окном двойным.

Стекла — заплаканные щеки.

Заплесневелых улиц дым,