Стихотворения и поэмы - [103]

                            Глаз не оторвешь.

И думаю: а вдруг всё это ложь,

О чем нам люди тайно говорили,

И наши внуки скроются в могиле,

Не повидав счастливых, вольных дней?

Зачем тогда и кто учил детей

Надеяться, смеяться, любоваться

На ясный мир и миром наслаждаться?

Затем, чтобы опять… в глазенках их,

Зеленых, карих, серых, голубых,

Несчастье, ночь, неволя отразилась?

Чтоб радость их в проклятье превратилась?

Насмешка, дед!..»

                         Ее волненье вдруг

Остановил тревожный дальний звук,

Не дождь, не гром… Неясное движенье…

Так, колыхая наше отраженье,

Пугает нас вечерняя вода…

Стучат копыта… Как тогда, тогда!

Стучат копыта. Замерла Марина,

Оцепенев… Дрожит, гудит долина,

Дрожит дорога… Дрогнул и Максим —

И видит: конь горячий перед ним

Храпит, оскалясь пенистою мордой,

И силуэт, отчаянный и гордый

(Добавлю в целях точности: хмельной),

Ворвавшийся из темноты ночной,

К Марине перепуганной склонился,

Схватил — в седло — и, словно сокол, скрылся,

Пропал в ночи, лишь закурился дым…

И даже крикнуть не успел Максим.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ © Перевод В. Цвелёв

Ой, стала хмара та наступати,

Став дощ накрапать,

Ой, там збиралась бідна голота

До корчми гулять.[117]

Песня

В лесах весенний раздается шум.

Рассказчик неустанный, дед Наум,

Знаток вина и кухонных изделий,

Один шагает. Птицы не сумели

Беседу завязать со стариком

И трелью рассыпаются кругом,

Блестя глазами, пролетают мимо;

Как дети дикарей на пилигрима

Глядят, густые ветви шевеля.

И кажется ему: молчит земля,

Остановилось солнце, без дыханья

Простор воды. Кровавое сиянье

Легло на всё, прорезало чертой

Наума лоб, обветренный, крутой,

Где столько рытвин вычерчено горем.

Зверь, от ловца спасаясь, мчится к норам,

Взлетает к небу птица от стрелка,

Минуя близость страшного крючка,

Мчит рыба вглубь серебряной стрелою,

Когда виденьем, что грозит бедою,

По зеркалу воды мелькнет рыбак.

Но спрятаться от мысли… где и как?

От мысли жгучей, что зажала в клещи?

Смеется день, но это смех зловещий,

Запела ночь, но страшен песни звук…

Что ж дед Наум? Изнывшему от мук

Одна утеха, где ж искать иную:

В корчму пойти скорее, в Боровую,

Напиться, погрузив себя во тьму…

Да вон уж стало видно и корчму,

Сквозь лапы елок огонек мерцает…

Вошел:

            «Здоровы будьте!» — привечает.

«Дай бог и вам!»

                            Вокруг стола как раз

Компания друзей подобралась

Из тех, видать, что днюют и ночуют.

То не паны безудержно пируют

И сыплют щедро в море тьмы густой

Эстетику, омытую слезой

(Конечно, не своей, а подневольной);

То не поэты ищут рифмы вольной

При помощи обманчивой вина;

Не молодежь, шумлива и сильна,

Находит здесь горячее похмелье;

Не пахаря певучее веселье —

Что убран хлеб и скошена трава…

Нет, нет! Вон проступает голова

Сквозь пряди застоявшегося дыма:

То наш Гаврило. Никогда он Рима

Не видел, и никто в его родне, —

А ведь прозвали часом, в болтовне

(Кто ж, как не пан? От них же всё берется!),

Гаврилой Папаримским[118] и зовется

По книгам даже, а не то что так.

Скрипач отличный, выпить не дурак,

На свадьбах человек необходимый, —

Копейку зашибет за час единый,

И сразу же… да ну, известно всем,

Где будут эти денежки затем.

На свадьбе не бывали мы подобной,

Читатель, где цимбалы, бубен дробный

Для скрипки звучный создавали фон,

Где танца гул волной бывал взнесен,

Где бушевала сила молодая,

А музыка гремела, не смолкая,

Где свет свободы видели рабы,

Чтоб завтра вновь, под бременем судьбы,

Склоняться до земли изнеможенным…

Гостям — вино, постель — молодоженам,

Отсюда возникают и растут

И песни, что смущенья краской жгут

Лицо смуглянки, молодой княгини;

Про вишенку, что расцвела в долине,

Черешенку [119], что пышно принялась,

Про девушку, что честной сбереглась,

Как ягодка-калина наливная,

И в травах, в алых бархатах играя,

Поймала драгоценного бобра[120],

Когда пришла заветная пора…

Такие песни некогда звучали

В дни черной лжи, насилья и печали,—

В те дни, увы, мой детский век протек.

Но дерзкий Папаримского смычок,

В изгибах, взлетах и фиоритурах,

Будя уснувших, ободряя хмурых,

Врывался вдруг в старинных песен шквал…

А позже день суровый наставал,—

Жена больная, с ней нагие дети

(Хоть рифма тяжела: «куда вас дети»,

Но ничего я не нашел точней), —

Не диво, что от участи своей

Гаврило, голову неся хмельную,

Спасался торопливо в Боровую,

Согнувшись, как разбойник, что бежит,

Хоть и не ловят… Был нередко бит:

Подвязанные щеки у Гаврилы —

Вот доказательство казацкой силы;

Она, согрета свадебным вином,

Крушила всё, что видела кругом,

Да и артиста в гневе не жалела.

Случалось, и убогая «капелла»

Впадала в ярость, жаркий бой вскипал:

Звенели струны и колки цимбал,

Бойцам служивших средствами сраженья,

Выл глухо бубен, и в его гуденье

Врывался скрипки нестерпимый вой…

Ну, ясно, вслед баталии такой

Сходились музыканты утром рано

У деда Проня. Туфли из сафьяна

Иль ларчик сделать, внутренность замка

Исправить — всё могла его рука

Умелая. Дед Пронь, талантом истым

Отмеченный, слыл энциклопедистом,—

Во всех ремеслах сельских был знаток.

(Читатель! Не споткнись средь этих строк.)

Итак, он брал разбитые цимбалы

И скрипицу — и чудо делал он…

И вновь оркестр садился, как бывало,

И скрипка запевала вновь под звон

Цимбал и грохот бубна громового…