Стихотворения и поэмы - [55]

Жена… собака… поп…

И среди них идет солдат,

Как пьяный остолоп.

Когда же мимо деревень

Проносится парад,

Никто за пестрою толпой

Не видит, где солдат.

И каждый так кричал и выл,

В его кривляясь честь,

Что он лишь сверху виден был,

А там только звезды есть.

Звезды не вечно будут там,

Ночь сменится зарей, —

А все же солдат как велит устав,

Скончается, как герой.

Памяти пехотинца Христиана Грумбейна, родившегося 11 апреля 1897 года, умершего в страстную Пятницу 1918 года, в Карасине (на юге России).

Мир праху его. Он выдержал до конца.

Из Юлиана Тувима

Лодзь

Когда засияет моя звезда

И славы настанет эра,

И друг у друга начнут города

Меня отбивать, как Гомера.

И в Польше моих монументов число,

Как в дождик грибов, расплодится,

И каждое будет вопить село:

«Он только у нас мог родиться!» —

Так, чтобы не вздумали вздор молоть

Потомки «по делу Тувима»,

Я сам заявляю: «Гнездо мое — Лодзь,

Да, Лодзь — мой город родимый».

Другие пусть славят Сорренто и Рим

Иль Ганга красоты лелеют,

А я заявляю: мне лодзинский дым,

И копоть всех красок милее.

Там, чуть от земли головенку подняв,

Я рвал башмаки и штанишки,

И мой воспитатель, свой жребий прокляв,

Кричал мне: «Ленивый мальчишка!»

И там похитило сердце мое

Одно неземное созданье:

Сем лет белокурые косы ее

Вплетал я в стихи и посланья.

Там худшие из стихов моих

Признали без проволочки,

И некий Ксьонжек печатал их

По две копейки за строчку.

Тебя я люблю в безобразье твоем,

Как мать недобрую дети,

Мне дорог твой каждый облезлый дом,

Прекраснейший город на свете.

Да, грязных заулков твоих толкотня

И смрадная пыль базаров

Приятнее многих столиц для меня,

Милее парижских бульваров.

И чем-то волнуют меня до слез

Слепота твоих окон голых,

И улиц твоих коммерческих лоск,

И роскошь с грязным подолом,

И даже дурацкий отель «Савой»,

Разносчики и торговки,

И вечная надпись: «Мужской портной,

Мадам и перелицовки».

Старички

Глядим на улицу, на солнце

В полуоткрытое оконце.

Чужих детей целуем в щечки,

Поим водой цветы в горшочке.

С календаря листки срываем,

Живем себе да поживаем.

Госпитальные сады

Улови этот миг, этот миг несказанный.

Он нисходит обычно порой предвечерней

На воскресные улицы. Вздрогнешь нежданно,

И душа отзывается болью безмерной.

Ты увидишь людей в нищете неизбежной,

Непокой тишины, боль прощаний печальных,

И наполнится сердце усталостью нежной,

Гефсиманскою скорбью садов госпитальных.

…Бьется хриплый звонок одинокою нотой…

Смотрят гнезда пустые с ветвей почернелых.

Вдовье горе… приютские дети-сироты.

Кто-то в крепе уродливый… Дом престарелых.

Ощути этот миг… Люди ищут уюта.

Город чист и безлюден… напев невеселый

Где-то слышится… И затоскуешь ты, будто

Ученик, уходящий последним из школы.

Четырнадцатое июля

Нарядился. Нынче годовщина.

Желтые ботинки, галстук броский.

Фрак, хранящий запах нафталина,

Воротник из гуттаперчи, ноский.

В зеркало себя обозревая —

Шею жирную, глаза свиные, —

Шепчет: «Польша! La земля родная!

Но и ты, о Франция… Hex жие!»

Для НЕГО сей праздник. Баррикады…

Исступленье… ярость… кровь народа…

Над Парижем — пушек канонада…

И над Францией — заря свободы!..

Для НЕГО сей праздник. Будет важно

Он нести мясоторговцев знамя.

В клубе вечерком — крикун присяжный —

«Вив ля Франс!» — он рявкнет меж речами.

Марсельезу, глазки растараща

Запоет со знатью цеховою

И, махая флагом, мысль обрящет:

«Франция! L’отечество второе!»

Он, мясник почтенный, в честь свободы

С глаз смахнет две-три слезинки кстати…

Мнит себя спасителем народа —

Галлеров, Корфантов друг-приятель.

Но однажды, выйдя в праздник снова,

Не появится к обеду дома…

Ты восстанешь, Франция, грозово,

Извергая молнии и громы.

Ты его настигнешь! Пламя гнева!

Ярость улиц! Мятежа раскаты!

Амазонка! Огненная дева!

Бич возмездья! Грозная расплата!

Под звездами

В белом доме обитаю,

Где зеленые окошки

И лиловые сережки

У дорожки.

Мне на солнце так приятно

Греться, лежа под забором,

А потом гулять вдоль сада —

От каштана до ограды

И обратно.

Много птиц здесь голосистых,

Не встречаются здесь люди,

И меня под утро будит

Птичий свист в кустах росистых.

Я нисколько не скучаю.

Ем охотно, сплю недурно.

На ночь Пруса я читаю,

К сельской жизни привыкаю.

Лишь в ночи, когда над нами

Бог созвездья рассыпает

И блестящими гвоздями

В мир кидает, как камнями,

И в смятенье нас ввергает

Движущимися огнями, —

Мною вдруг завладевает

Хаос древний, хаос черный.

Под бичом господних взоров

Долг вершить иду покорно.

И во сне я, как химера

С волчьей мордой, взглядом волчьим, —

За самим собою, спящим,

Всю-то ночь слежу сторожко

В этом белом тихом доме,

Где зеленые окошки

И лиловые сережки

У дорожки.

Семья

Крошки, капельки-листочки

Вышли из дому, раскрылись.

Туго свернутые почки,

Лопнув ночью, распустились.

Дом родимый — ствол смолистый,

Пьющий сок земли корнями,

Непомерной силой стиснут,

Брызнул зеленью — слезами.

Мать с отцом в стволе древесном

Так слились в объятье тесном,

Что их сердце в муках страсти

Вдруг надтреснулось от счастья.

Скерцо

Запела беспечно, и сразу же в смех, —

Смешно ей, что песня поется.

И смех осыпается с песней, как снег,

Хохочет, смеется, смеется.

Смешно ей, что голос все выше летит,

И звук, утоньшаясь мгновенно,

На ноты, на струны, как волос, навит,

И тает серебряной пеной.

Смеется, и вдруг — защемило в груди,