Стихотворения и поэмы - [45]

съели соли пуды!

Неуживчивый? — Может.

Неуслужливый? — Да!

Срок не маленький прожит,

а живу навсегда.

Не пошел к тебе первым,

обходил тебя вновь,

не любил тебя, верно,

за твою нелюбовь.

Поклонюсь я поклоном

всем зеленым полям,

а не гладко-зеленым

канцелярским столам.

Я обиду и эту

не поставлю в зачет.

Был — и сплыл ты — и нету.

Волга — дальше течет.

Как — я смерть свою встречу,

как живу, как дышу,—

только Волге отвечу,

только Волгу спрошу.

1961

91. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

«Я слушаю!»

— «Любила!»

                      — «Что? Любила?..»

— «Послушайте,

                           страдала, и не раз».

— «Не слышу, что?»

                              — «На всех углах ловила…»

— «Ну, продолжайте,

                                      слушаю я вас.

Искала счастья? Радостей хотела?..»

Рокочет трубка:

                             «То-то и оно!»

— «Кто говорит?»

                                — «Да нет, не в этом дело».

— «Кто говорит?»

                                 — «А вам не всё равно?

Вас беспокоит просто незнакомка,

всё говорю из уваженья к вам..»

Сквозь трубку голос слышится негромко.

Я чувствую, как холодно словам.

Постойте, как же так,

                                        я понимаю,

да, понимаю, долго шли года,

и поворачивалась к октябрю и к маю

Земля,

и пролетали города.

Как ей найти в переплетенье света

и в пересвете незнакомых дней,

легко ли ей, когда летит планета,

искать свое,

найти свое на ней.

Я, войны и миры пройдя устало,

я — площадь от плеча и до плеча, —

как я не слышал, что она искала?

Как жил, свое смирение влача?

Ей было неизвестно всё с начала,

сердечко в страхе ежилось в комок.

Я не услышал, как оно стучало,

и к ней не вышел раньше, не помог.

Она просила жизнь одну: не выдай!

Во все глаза глядела на нее.

И перехватывало обидой

тоненькое горлышко ее.

И надо было столькому случиться

и столькому ответствовать в ответ,

чтоб нашим двум путям перекреститься,

найти свое в круговороте лет!..

«Ну, говорите!..»

                          Нет ее, пропала.

Я понимаю. Не нужны слова.

А к сердцу моему уже припала,

хохочет —

золотая голова.

1959

92. «Я стар, не убивай меня, прошу я…»

«Я стар, не убивай меня, прошу я…» —

тебя увидев, про себя шепчу.

Но, трепеща, бунтуя и бушуя,

бегу по раскаленному лучу.

Подкошенный глазами, рухнул разом,

всё изломал бровей ее излом.

И чувствую,

                          как намертво завязан

волос ее загадочным узлом.

Всё понимаю.

Всё я принимаю.

Не говорите, знаю. Не гляжу.

Глаза свои притворно подымаю

и в сторону притворно отвожу.

Хожу один в переплетенье улиц,

а время всё летит, как облака.

В полете лет

случайно разминулись

две жизни

и не встретятся пока.

Вы, самолеты, поднимайтесь выше,

вы перекройте лето, поезда!

Не вижу я ее,

                        уже не слышу

и забываю имя навсегда.

Да только что теперь мое решенье,

так ничего не будет решено.

Преодолеть земное притяженье

пока еще не каждому дано.

Я дальние дороги выбираю,

я от нее все мысли отрешу.

Гляжу в глаза

                        и в страхе замираю:

я стар, не убивай меня, прошу.

1963

93. ДУРА

Парижу не спится ночью,

мчится во весь опор.

Ресторан эмигрантов.

Русская кухня.

Хор.

«Шахразада» — снаружи темно,

внутри полумрак —

русские эмигранты

старинно зовут «кабак».

«Прошу, господа, садитесь…»

К стенке спиной сажусь.

«Любимый столик Ремарка»,—

заметил мой друг, француз.

Сумрачна «Шахразада»,

не шум, а какой-то стон.

Всё громче соседний с нашим,

размашисто пьющий стол.

«Выпьем, — кричат, — выпьем!»

— «Господи, поднеси…»

Русская речь с французской —

«пардон», «майонез», «мерси».

Старый, худой и желчный —

что на его веку!—

беззвучно, взахлеб смеется,

фужер приложив к виску.

Полнит тарелки дама

с повадками муравья.

Деникинцев и красновцев

дочери и сыновья.

«Выпьем за спутник, братцы.

Вот он, наш русский ум!»

— «Куда там — американцы».

— «Давай поцелую, кум…»

— «Ах, сени мои, ах, сени…»

— «Не так это надо петь…»

Грустно.

Смешно их слушать.

Больно на них смотреть.

Домучивал балалайку,

хоть в гаме не слышен звук,

в вышитой косоворотке

чей-то нелепый внук.

Шампанское солоновато,

не водка и не вода.

«Пойдем-ка, Мишель, пожалуй…»

— «Машка!»

— «Иди сюда!»

— «Машка!» — вокруг вскричали,

ожил дремавший зал.

«Машка,

не бойся, дура,

ты слышишь, кому сказал!..»

Шла через зал от двери,

щеки ее белы,

растерянно

недоверчиво

оглядывая столы.

Шла нехотя,

будто что-то

насильно ее вело,

в синем немодном платье

«сломанное крыло».

Шушукаются. Смеются.

Нелепо идет она.

Не слышно французской речи,—

русская речь слышна.

Соседний стол потеснился.

«Не ела, поди, с утра?»

— «Вот дура».

— «Садись же, дура».

— «Привыкнуть, дура, пора…»

— «А что это значит — „дура“?

Красивых зовут одних?»

— «Не знаю, Мишель, не знаю,

Ты лучше спроси у них».

Я не успел заметить

неслышный его прыжок:

«Пардон!»

Он склонился к уху,

слоеному, как пирожок.

«Дура? —

Старик затрясся.—

Послушайте, господа,

спросил, что такое „дура“,

не слышал он никогда!..—

Взял он под локоть Машу: —

Дура? А вот, гляди».

Встала тихонько Маша,

руки прижав к груди.

«С экскурсией прикатила,

дура, в прошлом году,

решила в раю остаться,

вот она,

на виду».

— «Машка, скажи французу —

незачем в душу лезть.

Дура — сказать по-русски —

это она и есть».

Стояла неслышно Маша

у чужого стола,

сквозь слезы

«Шахразада»