Стихотворения и поэмы - [42]

Шрифт
Интервал
Снежинки тебе на ресницы, Москва дорогая.
Да вот они, рядом, бодрящие эти деньки.
Столкнул бы руками завалы,
                                                      зиме помогая.
Будут все радости наших трудов и побед,
и день новогодья наступит
                                                в разбуженном мире.
И кажется близким
                                    тепло чужедальных планет,
когда над землей пролетаешь на Ту-104.
А ветер
то волоком облако вел у земли,
то войлоком белым всё застилал неустанно,
то хлопьями хлопка…
Ташкент появился.
Вдали
уже узнавались вершины Таджикистана.
1957

81. ВОСПОМИНАНИЕ О 1941 ГОДЕ

Горело всё —
                           людские трупы, лес и поле, —
                                                                              всё прогоркло.
В дыму тоскливо хлеб горящий пах.
Трещали сосны, скрючивались.
От машины военторга
летели хлопья тлеющих рубах.
Дивизия на островке, в огне капкана вражьего,
фугаски движутся, как по стеклу, наискосок,
бесконечною
                           взрывной волной
                                                             всё выкорчевывая заживо,
крутя, как веник обмочаленный, лесок.
Сдавила боль —
                           жарой стянуло голенище яловое,
очнулся я, рванулся, как во сне.
Косыми ртами клочья воздуха вылавливая,
еще бегут,
                  туда — к расколотой сосне.
Бегу, склоняюсь к сердцу,
                                            припадая на ногу остывающую.
Околыш красный промелькнул, крича:
                                                                 «За мной!»
И я — за ним. Заковылял.
                                           «За мной, товарищи!»
— «Хальт!» — сквозь разрывы ощущаю всей спиной.
Всех насчиталось девять,
                                                 и пошли, держа оружие,
в фуражке красной впереди — вожак.
                                                                    Он знает путь,
он кадровый, где север знает, где восток.
                                                                          Гремит оружие.
Я голенище распорол и смог шагнуть.
Идем, идем. А немцы здесь перекликаются,
                                                                               как вороны.
Потом затихло. Рвется гул издалека…
«Стой! Мародер!»
                                Ведущий выхватил наган,
                                                                                рванулся в сторону.
А мы — за ним.
И увидали паренька.
Тот стороной идет один,
                                                  не замедляет шаг, хоть связывай,
сгорели полы,
                             ствол винтовки жарко ржав.
Две длинных палки под рукой несет
                                                               и сверток бязевый.
«Брось!»
                  Командир наш выбил палки, подбежав.
Упал, разматываясь, сверток сразу,
                                                                   пни обшаривая,
и мы заметили на нем, разинув рты, —
на школьной карте
                                    улеглись
                                                      два полушария,
раскинув ребра широты и долготы.
В одном —
Союз наш, словно флаг горит у полюса,
в другом —
Индийский с Тихим
                                   впереплеск переплелись.
«Ты что? — хрипит ведущий наш,
в глазах угроза строгая, —
Зачем ты взял?!»
                                 — «Простите,
                                                               там валялась между пней».
У шапки ухо поднялось,
склонился к карте, палки трогая.
«Сейчас же брось!»
                                    — «Я буду выходить к своим по ней…»
Да, почему я вспомнил,
                                            почему весь день я думаю
о том бойце?
Меня весь день к нему влекло.
Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною —
немного меньше, чем полжизни, — утекло.
И нес он карту.
А у нас тогда была еще трехверстка.
Мы путь к Ельцу держали, зная — наши там.
От перестрелок нас совсем осталась горстка,
шли вчетвером,
а он — за мною по пятам.
Толкал мне в спину палками от карты
                                                                   наш упрямец,
мне чудились два полушария земли,
в одном —
                   вверху —
                                    наш флаг летит, горит багрянец.
Китай и Бирма виделись вдали.
В другом —
                 Индийский с Тихим,
                                                  островов гряда коралловая.
Египет чудился…
Так шел боец за мной.
И в памяти моей так и живет он:
                                                         даль оглядывая,
несет из окруженья шар земной.
<1957>

82. ОСЕНЬ СИБИРИ

Земля летела.
Торопился с нею.
Чуть-чуть не пролетел тебя с утра,
прости, Байкал,
я за себя краснею,
прости меня, товарищ Ангара.
Спасибо —
дали время извиниться.
Земля мне больше нравится пока.
Пусть без меня пока
                                       через границы
летят
за облаками облака.
А тут всю землю осень осенила,
к Иркутску подступила вся тайга,
ее неувядающая сила
напомнила цветущие луга.
А тут еще комбайны не умолкли,
и жатва возвращается ко мне,
как будто я теперь от самой Волги
Продолжить чтение
Рекомендуем почитать
Белорусские поэты

В эту книгу вошли произведения крупнейших белорусских поэтов дооктябрьской поры. В насыщенной фольклорными мотивами поэзии В. Дунина-Марцинкевича, в суровом стихе Ф. Богушевича и Я. Лучины, в бунтарских произведениях А. Гуриновича и Тетки, в ярком лирическом даровании М. Богдановича проявились разные грани глубоко народной по своим истокам и демократической по духу белорусской поэзии. Основное место в сборнике занимают произведения выдающегося мастера стиха М. Богдановича. Впервые на русском языке появляются произведения В. Дунина-Марцинкевича и A. Гуриновича.

Стихотворения и поэмы

В книге широко представлено творчество поэта-романтика Михаила Светлова: его задушевная и многозвучная, столь любимая советским читателем лирика, в которой сочетаются и высокий пафос, и грусть, и юмор. Кроме стихотворений, печатавшихся в различных сборниках Светлова, в книгу вошло несколько десятков стихотворений, опубликованных в газетах и журналах двадцатых — тридцатых годов и фактически забытых, а также новые, еще неизвестные читателю стихи.

Стихотворения и поэмы

Основоположник критического реализма в грузинской литературе Илья Чавчавадзе (1837–1907) был выдающимся представителем национально-освободительной борьбы своего народа.Его литературное наследие содержит классические образцы поэзии и прозы, драматургии и критики, филологических разысканий и публицистики.Большой мастер стиха, впитавшего в себя красочность и гибкость народно-поэтических форм, Илья Чавчавадзе был непримиримым врагом самодержавия и крепостнического строя, певцом социальной свободы.Настоящее издание охватывает наиболее значительную часть поэтического наследия Ильи Чавчавадзе.Переводы его произведений принадлежат Н. Заболоцкому, В. Державину, А. Тарковскому, Вс. Рождественскому, С. Шервинскому, В. Шефнеру и другим известным русским поэтам-переводчикам.

Лебединый стан

Объявление об издании книги Цветаевой «Лебединый стан» берлинским изд-вом А. Г. Левенсона «Огоньки» появилось в «Воле России»[1] 9 января 1922 г. Однако в «Огоньках» появились «Стихи к Блоку», а «Лебединый стан» при жизни Цветаевой отдельной книгой издан не был.Первое издание «Лебединого стана» было осуществлено Г. П. Струве в 1957 г.«Лебединый стан» включает в себя 59 стихотворений 1917–1920 гг., большинство из которых печаталось в периодических изданиях при жизни Цветаевой.В настоящем издании «Лебединый стан» публикуется впервые в СССР в полном составе по ксерокопии рукописи Цветаевой 1938 г., любезно предоставленной для издания профессором Робином Кембаллом (Лозанна)