Стихотворения и поэмы - [37]

Поднялся Иапет, и мощный Крий,

И Форкий, великан морской, — и стали

С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу.

«Сатурн!» — раздался их призыв, и сверху

Гиперион ответил громким криком:

«Сатурн!» Но старый вождь сидел угрюмо

С Кибелой рядом, и в лице богини

Не отразилось радости, когда

Из сотен глоток грянул клич: «Сатурн!»

КНИГА ТРЕТЬЯ

Вот так между покорностью и буйством

Метались побежденные титаны.

Теперь оставь их, Муза! Не по силам

Тебе воспеть такие бури бедствий.

Твоим губам скорей печаль пристала

И меланхолия уединенья.

Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь

Ты множество божеств первоначальных,

Скитающихся в мире без приюта.

Но с трепетом коснись дельфийской арфы,

И пусть повеет ветерком небесным

Мелодия дорийской нежной лютни;

Ведь эта песнь твоя — Отцу всех песен!

Все розовое сделай ярко-алым,

Пускай румянец розы вспыхнет ярче,

Пусть облака восхода и заката

Плывут руном роскошным над холмами,

Пусть красное вино вскипит в бокале

Ключом студеным, пусть на дне морском

Ракушек розовеющие губы

В кармин окрасятся, пусть щеки девы

Зардеют жарко, как от поцелуя.

Возрадуйтесь, тенистые Киклады

И главный остров их, священный Делос!

Возрадуйтесь, зеленые оливы,

И тополя, и пальмы на лужайках,

И ветер, что поет на побережье,

И гнущийся орешник темноствольный:

Об Аполлоне будет эта песня!

Где был он в час, когда в приют скорбей

Спустились мы за солнечным титаном?

Он спящими оставил пред зарею

Мать и свою ровесницу-сестру

И в полумраке утреннем спустился

К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,

По щиколотку в лилиях росистых.

Смолк соловей, и начал песню дрозд,

И несколько последних звезд дрожали

В лазури. Не было ни уголка

На острове — ни грота, ни пещеры —

Куда не достигал бы ропот волн,

Лишь густотою леса приглушенный.

Он слушал, и мерцала пелена

Перед глазами, и стекали слезы

По золотому луку. Так стоял,

Когда из чащи выступила вдруг

Богиня с грозно-величавым ликом.

Она глядела, как бы испытуя,

На юношу, и он, спеша постичь

Загадку взора этого, воскликнул:

«Как ты прошла по зыбкой глади моря?

Или незримая в незримых ризах

Доселе ты блуждала в этих долах?

Мне кажется, я слышал шелест платья

По опали сухой, когда один

Мечтал я в глубине прохладной чащи,

Мне чудилось волненье и шуршанье

В густой нехоженой траве, я видел,

Как поднимали головы цветы

Вослед таинственным шагам. Богиня!

Я узнаю и твой бессмертный лик,

И взор бесстрастный, — или это только

Приснилось мне…» — «Да, — прозвучал ответ,

Тебе приснилась я, и, пробудясь,

Нашел ты рядом золотую лиру,

Коснулся певчих струн, — и целый мир

С неведомою болью и отрадой

Внимал рожденью музыки чудесной.

Не странно ль, что, владея этим даром,

Ты плачешь? В чем причина этой грусти?

Меня печалит каждая слеза,

Пролитая тобой. Открой мне душу;

Ведь я на этом острове пустынном

Была твоим хранителем и стражем —

От детских лет, от первого цветка,

Который сорвала рука младенца,

До дня, когда ты сам сумел согнуть

Свой лук меткоразящий. Все поведай

Той древней силе, что пренебрегла

Своим престолом и своим покоем

Ради тебя и новой красоты,

Родившейся на свет». С мольбой в глазах,

Внезапно засиявших, Аполлон

Проговорил, из горла изливая

Певучие созвучья: «Мнемозина!

Тебя узнал я, сам не знаю как.

Зачем, всеведущая, ты пытаешь

Меня вопросами? Зачем я должен

Стараться выразить то, что сама

Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак

Неведенья мне застилает зренье.

Мне непонятна собственная грусть;

Я мучусь, думаю — и, обессилев,

В стенаньях опускаюсь на траву,

Как потерявший крылья. О, зачем

Мне эта тяжесть, если вольный воздух

Податливо струится под моей

Стопой стремительной? Зачем, зачем

С такою злостью дерн я попираю?

Богиня милостивая, ответь:

Один ли этот остров есть на свете?

А звезды для чего? А солнце? Солнце!

А кроткое сияние луны?

А тысячи созвездий? Укажи

Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,

И я взлечу туда с моею лирой

И серебристые ее лучи

Заставлю трепетать от наслажденья!

Я слышал гром из туч. Какая сила,

Чья длань властительная производит

Шум этот и смятение стихий,

Которым я внимаю — без боязни,

Но в горестном неведенье? Скажи,

Печальная богиня, — заклинаю

Тебя твоей рыдающею лирой:

Зачем в бреду и самоисступленье

Брожу я в этих рощах? Ты молчишь.

Молчишь! — но я уже читаю сам

Урок чудесный на лице безмолвном

И чувствую, как в бога превращает

Меня громада знаний! Имена,

Деянья, подвиги, седые мифы,

Триумфы, муки, голоса вождей,

И жизнь, и гибель — это все потоком

Вливается в огромные пустоты

Сознанья и меня обожествляет,

Как будто я испил вина блаженных

И приобщен к бессмертью!» Задохнувшись,

Он смолк, не в силах взора оторвать

От Мнемозины, и мерцали чудно

Воспламененные глаза, — как вдруг

Все тело охватило страшной дрожью,

И залил лихорадочный румянец

Божественную бледность, — как бывает

Пред смертью — иль, верней, как у того,

Кто вырвался из лап холодной смерти

И в жгучей муке, сходной с умиранием,

Жизнь обретает вновь. Такая боль

Терзала Аполлона. Даже кудри —

Его златые кудри трепетали

Вокруг сведенной шеи. Мнемозина

Воздела руки, словно прорицая…

И вскрикнул Аполлон — и вдруг он весь

Небесно…

Сентябрь — ноябрь 1818

МЕЧТА

Отпусти Мечту в полет,

Радость дома не живет;

Как снежинки, наслажденья

Тают от прикосновенья,

Лопаются — посмотри, —