Стихотворения и поэмы - [36]

Орлов могучих, златооперенных,

Которые нас выше красотой

И потому должны царить по праву.

Таков закон Природы: красота

Дарует власть. По этому закону

И победители познают скорбь,

Когда придет другое поколенье.

Видали ль вы, как юный бог морей,

Преемник мой, по голубой пучине

Средь брызг и пены в колеснице мчит,

Крылатыми конями запряженной?

Я видел это, — и в его глазах

Такая красота мне просверкала,

Что я сказал печальное «прощай»

Своей державе, я простился с властью

И к вам пришел сюда, чтоб разделить

Груз ваших бед — и утешенье дать:

Да будет истина вам утешеньем».

Смущенные ли мудрой правотою,

Иль из презрения к его словам,

Но все хранили тишину, когда

Смолк рокот Океана. Лишь Климена,

Пренебрегаемая до сих пор,

Заговорила вдруг — не возражая,

А только кротко изливая грусть,

Тишайшая среди неукротимых:

«Отец, я здесь неискушенней всех,

Я знаю только, что исчезла радость

И скорбь-змея свила себе гнездо

В сердцах у нас, боюсь, уже навеки.

Я бы не стала предрекать беду,

Когда б сама могла ее смирить,

Но здесь нужна могущественней сила.

Позвольте же поведать мне о том,

Что так заставило меня рыдать

И отняло последние надежды.

Стояла я на берегу морском;

Бриз, веявший от леса, доносил

Благоуханье листьев и цветов,

Такой исполненное чудной неги,

Такой отрады, что в тоске моей

Мне захотелось эту тишь нарушить,

Смутить самодовлеющий покой

Печальной песнею о наших бедах.

Я села, раковину подняла

С песка — и тихо в губы ей подула,

Чтобы извлечь мелодию; но вдруг,

Покуда я пыталась разбудить

Глухое эхо в сводах перламутра, —

С косы напротив, с острова морского

Донесся столь чарующий напев,

Что сразу захватил мое вниманье.

Я раковину бросила, и волны

Наполнили ее, как уши мне

Наполнила отрада золотая;

Погибельные, колдовские звуки

Каскадом ниспадали друг за другом —

Стремительно, как цепь жемчужин с нити,

А вслед иные ноты воспаряли,

Подобно горлицам с ветвей оливы,

И реяли над головой моей,

Изнемогавшей от отрады дивной

И скорбной муки. Победила скорбь,

И я безумные заткнула уши,

Но сквозь дрожащую преграду пальцев

Прорвался нежный и певучий голос,

С восторгом восклицавший: «Аполлон!

О юный Аполлон золотокудрый!»

В смятенье я бежала, а за мной

Летело и звенело это имя!..

Отец мой! братья! если бы вы знали,

Как было больно мне! Когда б ты слышал,

Сатурн, как я рыдала, — ты б не стал

Меня корить за дерзость этой речи».

Как боязливый ручеек, петляя

По гальке побережья, медлит впасть

В безбрежность волн, так этот робкий голос

Струился вдаль, — но устья он достиг,

Когда был, словно морем, поглощен

Взбешенным, гневным басом Энкелада.

Он говорил, на локоть опершись,

Но не вставая, словно от избытка

Презрения, — и тяжкие слова

Гремели, как удары волн о рифы.

«Кого должны мы слушать — слишком мудрых

Иль слишком глупых, братья-великаны?

Обрушьте на меня хоть все грома

Бунтовщиков с Олимпа, взгромоздите

Всю землю с небесами мне на плечи —

Страшнее я не испытал бы мук,

Чем ныне, слыша этот детский лепет.

Шумите же, кричите и бушуйте,

Вопите громче, сонные титаны!

Неужто вы проглотите обиды

И униженья от юнцов снесете?

Неужто ты забыл, Владыка вод,

Как ты ошпарен был в своей стихии?

Что — наконец в тебе проснулся гнев?

О, радость! значит, ты не безнадежен!

О, радость! наконец-то сотни глаз

Сверкнули жаждой мести!» — Он поднялся

Во весь огромный рост и продолжал:

«Теперь вы — пламя, так пылайте жарче,

Пройдитесь очистительным огнем

По небесам, калеными стрелами

Спалите дом тщедушного врага,

За облака занесшегося Зевса!

Пусть он пожнет содеянное зло!

Я презираю мудрость Океана;

И все же не одна потеря царств

Меня гнетет: дни мира улетели,

Те безмятежные, благие дни,

Когда все существа в эфире светлом

Внимали нам с раскрытыми глазами

И наши лбы не ведали морщин,

А губы — горьких стонов, и Победа —

Крылатое, неверное созданье —

Была еще не рождена на свет.

Но вспомните: Гиперион могучий,

Наш самый светлый брат, еще царит…

Он здесь! Взгляните — вот его сиянье!»

Все взоры были скрещены в тот миг

На Энкеладе, и пока звучали

Его слова под сводами ущелья,

Внезапный отблеск озарил черты

Сурового гиганта, что сумел

Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск

Коснулся остальных, но ярче всех —

Сатурна, чьи белеющие пряди

Светились, словно вспененные волны

Под сумрачным бушпритом корабля,

Когда вплывает он в ночную бухту.

И вдруг из бледно-серебристой мглы

Слепящий, яркий блеск, подобно утру.

Возник и залил все уступы скал,

Весь этот горестный приют забвенья,

И кручи, и расщелины земли,

Глухие пропасти и водопады

Ревущие — и весь пещерный мир,

Одетый прежде в мантию теней,

Явил в его чудовищном обличье.

То был Гиперион. В венце лучей

Стоял он, с высоты гранитной глядя

На бездну скорби, что при свете дня

Самой себе казалась ненавистной.

Сверкали золотом его власы

В курчавых нумидийских завитках,

И вся фигура в ореоле блеска

Являла царственный и страшный вид,

Как на закате Мемнона колосс

Для пришлеца с туманного Востока.

И, словно арфа Мемнона, стенанья

Он испускал, ладонью сжав ладонь,

И так стоял недвижно. Эта скорбь

Владыки солнца тягостным уныньем

Отозвалась в поверженных богах,

И многие свои прикрыли лица,

Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад

Свой взор горящий устремил на братьев,

И, повинуясь этому сигналу,